Метод эпистемологического анализа в психотерапии

А. Л. Катков, д.м.н., профессор, вице-президент ОППЛ, председатель Ученого совета по психотерапии Национального СРО «Союз психотерапевтов и психологов».

Г. Санкт-Петербург

Вводная информация

В самые последние годы психотерапевтическая наука завершила сложнейший  переход от эмпирической к теоретической стадии своего развития.  В первую очередь этот прорыв оказался возможным в результате разработки метода эпистемологического анализа, соответствующего высшей категории сложности предметной сферы рассматриваемого здесь научно-практического направления.

В пользу предварительной разработки методологии эпистемологического анализа в психотерапии, свидетельствуют данные, полученные нами на предварительных этапах реализации тематической Базисной Научно-исследовательской программы. В частности, в доступных источниках (например, У. Найсер, 1981;Т. С. Кун, 1998, 2014; Г. И. Рузавин,1999; С. А. Лебедев, 2006; В. М. Розин, 2005: Я. С Яскевич, 2007; В. А. Лекторский, 2009; А. С Новиков, 2009; Б. Г. Кузнецов, 2010; В.В. Ильин, 2011; В. А. Канке, 2013; А.А. Ивин, 2017), при всех несомненных достоинства анализируемых текстов, мы не обнаружили четкого описания метода эпистемологического анализа,  включая детальное и аргументированное обоснование  анализируемых информационных структур, этапности, алгоритма и выходных разрешающих характеристик данного метода. 

Даже и в таких, близких по тематике текстах, как превосходная монография Д. Н. Робинсона «Интеллектуальная история психологии» (2005), мы встречам лишь аргументацию тезисов о необходимости изучения систематизированных контуров и универсальной культуры знания о  психологической дисциплине. А в замечательной статье с многообещающим названием «Эпистемологический анализ психологии как науки» (Ж. К. Загидуллин, 2012), в качестве основного инструмента такого анализа обосновывается идея использования программы «теоретического конструктора» выдающегося российского философа М. А. Розова. При том, что такого рода «теоретический конструктор» по аргументированному мнению автора следует позиционировать как перспективную, универсальную эпистемологическую единицу и одновременно программу исследования. Но и такая, в целом аргументированная позиция, конечно, не является исчерпывающим описанием метода эпистемологического анализа. 

Что же касается тематических текстов, анализирующих более или менее близкую проблематику научных исследований в поле профессиональной психотерапии (например, R. Russee, D. Оrlinsky,1996, А. Притц, Х. Тойфельхарт, 1999; В. Датлер, У. Фельт, 1999; М. Штайнлехер, 1999; Р. Гуттерер, 1999; Г. Шипек, 1999; Э. Вагнер, 1999; Л. Рейтер, Э. Штейнер, 1999; У. Бауманн, К. Рейнекерт-Хехт, 2012; В.В. Макаров, 2013; Е.А. Ромек, 1999; А.Я. Варга, 2013; Н.Ю. Хусаинова, 2013), то никаких намеков на описание даже и отдельных компонентов эпистемологического анализа мы здесь так же не встречаем. 

Дополнительные аргументы в пользу особой  значимости метода эпистемологического анализа выводятся из концепта «информационной генетики», являющегося необходимым теоретическим (и прагматическим) базисом общей теории психотерапии, вокруг которого выстраивается «фактура» данного метода. Согласно данному концепту,  информационные единицы, или «гены», в соответствии с избираемыми вариантами логических построений, образуют, в итоге, определенные смысловые структуры или модели. Такого рода модели, с одной стороны, формируют матрицу исследовательского процесса. Но также —  особенно, в переживаемый нами период четвертой техногенной революции — данные информационные структуры формируют стержневые характеристики реальности. Отсюда, повышенное внимание к информационной генетике любых теоретических построений. Что, собственно, и представляет предмет исследования методологии эпистемологического анализа.

В случае психотерапии, такими  исследуемыми информационными структурами  являются отслеживаемые в соответствующих научных дискурсах идеи (понимаемые как общая смысловая модель — прообраз — какого либо явления или принципа, выделяющая его основные и наиболее существенные черты) и понятия (более элементарная смысловая модель, выводимая на основании первичного абстрагирования существенных свойств, связей и отношений какого-либо предмета или явления). Такой прагматический отбор исследуемых смысловых структур с одной стороны  обусловлен тем обстоятельством, что именно идеи и понятия — с учетом данного им определения — представлены в большинстве доступных текстов, а значит, именно эти смысловые структуры можно сопоставлять и, далее, дополнять содержанием реконструктивных рабочих гипотез. На основании чего, собственно, и выстраивается модель объяснения  основных психотерапевтических эффектов. И далее, основываясь на содержании описываемых в анализируемых текстах понятиях и идеях,  можно продвигаться по «восходящему» аналитическому направлению (т. е. в сторону дальнейшей агрегации обозначенных смысловых структур в концепты, концепции, теории используемых терапевтических  методов, выводимые отсюда дисциплинарные доктрины). Именно таким образом и складывается адекватное понимание логики построения множества психотерапевтических методов, и профессии в целом.    

С учетом  всего  сказанного, на предварительных этапах реализации Базисной научно-исследовательской программы, реализуемой в сфере психотерапии, была разработана полноценная версия эпистемологического анализа, в полной мере учитывающая специфику исследуемого научно-практического направления «психотерапия». 

Определение и область функциональной  активности метода эпистемологического анализа. 

Согласно обобщенных данных, представленных в Энциклопедии эпистемологии и философии науки (2009), данная позиция формулируются следующим образом: метод эпистемологического анализа  представляет собой  способ критического пересмотра определённой области знаний.   Эпистемологический анализ позволяет: идентифицировать глубинный культурно-исторический и собственно эпистемологический контекст, из которого выводится исследуемая форма знаний; отделять иллюзии, химеры, беспочвенные верования, «идеологию» от подлинно научных, концептуальных основ знания; отделять поверхностную интерпретацию контекста развития рассматриваемой области знания от глубинной; осуществлять, в результате всего вышесказанного, адекватное выведение реальных и обоснованных универсалий в исследуемой сфере, а также путей и методов их получения. Эпистемологический анализ наиболее востребован в кризисные периоды развития определенной сферы научного знания. 

Эпистемологический анализ — это еще и наиболее эффективный способ осмысления нелинейной, скачкообразной периодизации становления и развития научного знания,  а так же -  адекватная методологическая основа преодоления кризисных периодов в развитии определенных научных направлений или корпуса науки в целом (А. Ф. Зотов, 2009). 

Применительно к сектору наук о психике, эпистемологический анализ позволяет идентифицировать основополагающие концептуальные дефициты и слабость методологического оформления исследований, проводимых в данной сфере, выявлять наиболее адекватные способы преодоления несостоятельности эпистемологического и собственно теоретического базиса наук о психике, в частности, за счет применения обоснованной — с точки зрения обновленных эпистемологических подходов -  методологии построения профильной исследовательской деятельности (А. Л. Катков, 2016) 

В частности, в отношении  профессиональной  психотерапии — с учетом особой сложности и неоднозначности принципов формирования предметной сферы данного научно-практического направления — углубленный эпистемологический анализ, по-видимому, является единственным способом сущностного решения возникающих здесь собственно эпистемологических, идентификационных, методологических,  а вслед за этим и организационно-технологических проблем. 

Разработанная нами версия метода эпистемологического анализа содержит специальный алгоритм использования серии исследовательских методов — значимых компонентов эпистемологического анализа — каждый из которых дает ценную информацию и может использоваться самостоятельно: генетически-конструктивный метод, с использованием которого разрабатываются пакеты рабочих гипотез; гипотетико-дедуктивный метод, позволяющий получить научно-обоснованные аргументы в пользу разработанных рабочих гипотез;  метод культурно-исторической реконструкции процесса становления предметной сферы психотерапии, в ходе чего идентифицируются важнейшие характеристики предметной сферы психотерапии;  метод семиотико-герменевтического анализа, позволяющий осмыслять идеи и понятия, имеющие непосредственное или опосредованное отношения к предметной сфере психотерапии; метод трехмерной организации  «больших данных» в секторе психотерапевтической науки и практики, позволяющий свести произвольную «информационную генетику» концептов множества психотерапевтических методов в единую информационную систему; метод форсайтного исследования, позволяющего  -  с позиции имеющихся приоритетных тенденций  - оценить имеющиеся варианты развития психотерапевтической науки и практики.  Описание данных компонентов приводится в соответствующих подразделах 

Специфика целеполагания 

Цели проведения эпистемологического анализа в сфере психотерапии  представлены следующими позициями:

• научно-обоснованная и методологически выверенная идентификация эпистемологических основ и социальной миссии  психотерапевтической науки и практики, прослеживаемая в исторической ретроспективе; 

• уточнение структуры и актуального содержания  предметной сферы психотерапии; 

• выявление всего комплекса обстоятельств, реально препятствующих выведению профессиональной психотерапии в статус самостоятельного научно-практического направления; 

• определение механизмов форсированного развития профессиональной психотерапии в ближайшей и отдаленной  исторической перспективе.

История  становления  и  развития  метода  эпистемологического анализа

Актуальность настоящего фрагмента в детальном описании метода эпистемологического анализа обусловлена необходимостью разработки более четких представлений о функциональной направленности, структуре, разрешающей способности и роли данного метода в сущностном понимании предметной сферы психотерапии.  Такие, абсолютно  необходимые в нашем случае представления формируются с учетом  изучения истории становления метода эпистемологического анализа.

Первенство  в  постановке  и  более  или  менее  отчетливом позиционировании задач собственно эпистемологического плана, по-видимому,  принадлежит Аристотелю, создавшему корпус трудов (14 книг) с описанием так называемой первичной философии. В последующем, эти труды Аристотеля получили общее название «метафизика», т. е. в буквальном значении «после физики». Что, заметим, идет вразрез с важным в данном случае определением «первичная». Ибо сам Аристотель считал, что «Наиболее совершенная наука — это наука о максимально познаваемом предмете. Обладают же такой познаваемостью первые элементы и причины, с помощью которых и на их основе познается все остальное, а не они через то, что лежит под ними». (Аристотель, цит. по изд. 2006). Таким образом, первичная философия, в интерпретации Аристотеля, это и есть философия науки с абсолютно явным эпистемологическим содержанием и обоснованием метода логических рассуждений, как основного инструмента эпистемологического анализа.

На современной этапе развития философии науки начало полноценного осмысления и оформления метода эпистемологического анализа следует отнести к моменту публикации докторской диссертации Карла Мангейма "Структурный анализ эпистемологии" (1922 г.), в которой были приведены и обоснованы следующие основополагающие позиции данного метода: 

• ни один феномен не содержит в себе достаточных оснований для раскрытия собственного значения и, следовательно, поддается объяснению главным образом, поскольку оказывается возможным выявить его место в "структуре"; 
• под этим углом зрения, эпистемология (гносеология) образует таковую структуру для онтологического, психологического и логического способов познания;
• под структурным анализом какой бы то ни было теоретической дисциплины, таким образом,  понимается прежде всего ее систематизация и попытка истолковать, исходя из этой систематизации, все ее компоненты (другими словами, отдельные логические сущности не должны вырываться из органической целостности, каковую представляет собой общая структура, и не должны быть изучаемы изолированно друг от друга: своим значением они обязаны контексту вездесущей систематизации, в связи с которым их и следует понимать);
• если мы желаем понять причины единообразия систематизация эпистемологии и априорные основания различий между эпистемологическими системами, нам необходимо выявить логическую структуру эпистемологического мышления;
• структурный анализ в конечном счете должен быть направлен на выявление общих оснований всех теорий познания, которые состоит в том, что они переводят вопрос о природе познания в плоскость выявления логических предпосылок познания;
• поиск основных предпосылок знания полагается на основе свойства разума, которое можно назвать способностью "выбора эталона"; 
• структурный анализ - с тем, чтобы стать успешным -  должно достигать стадии, на которой стоящая перед ним проблема исследования основных предпосылок познания сочетается с необходимостью действовать всецело вне этих предпосылок;
• таким образом, эпистемология занята поиском всех основных предпосылок, благодаря которым возможно знание как таковое, и, кроме того, определением значения этих предпосылок;
• отсюда следует, что эпистемология имеет две формально различные цели: I) установить основные предпосылки всякого возможного знания и 2) оценить достижение знания как таковое, на основе оценки его предпосылок;
• такая задача структурного анализа эпистемологии является выполнимой, поскольку существуют предпосылки  и систематизации, которые с определенной точки зрения могут быть описаны как универсальные: логический, психологические и онтологические.

Как понятно из всего сказанного, предмет структурного анализа эпистемологии (или, эпистемологического анализа) по К. Мангейму представлен: системой знаний, в которой приоритетное значение имеют: 1) структурные характеристики исследуемой системы знаний с возможностью определения  топологии каждого значимого компонента в данной структуре и выведения, в данной связи, его сущностных функций; 2) базисные предпосылки, используемые «эталоны» логических построений, на основании которых была выведена исследуемая система знаний; 3) достижения, которые оказались возможными в результате использования соответствующих базисных предпосылок в генерации исследуемой системы знаний. И далее, за счет возможности соотнесения используемых базисных предпосылок, логических «эталонов» (или когнитивных  моделей) с теоретическими и практическими достижениями, имеющими место в сфере функциональной активности исследуемой системы знаний, можно сделать выводы об эвристическом потенциале и разрешающей способности используемых когнитивных подходов.  

Характерно,  что  уже на данном, начальном  этапе  становления метода Карл Мангейм указывал на необходимость использования таких способов проведения эпистемологического анализа, которые позволили бы дистанцироваться от тех самых базисных предпосылок или логических схем, которые, собственно, и являются предметом данного анализа. В этом последнем тезисе усматривается намек, во-первых, на необходимость поиска достойных альтернатив исследуемым когнитивным подходам. А во вторых — на необходимость адекватного моделирования и сравнения полученных, таким образом, альтернативных моделей исследуемой системой знаний с фактологической моделью. Что, собственно, и является неким прообразом «информационной генетики» — базисного концепта современной методологии эпистемологического анализа.

Следующим этапом становления  метода  эпистемологического анализа можно считать появление - начиная с 30-х годов прошлого столетия - публикаций известного французского эпистемолога и историка  науки Гастона Башляра (1972, 2000), в которых он, во-первых, вводит понятие рекурсивной истории науки, как обязательного атрибута эпистемологического анализа. А во-вторых, - уточняет объект и предмет такой рекурсивной реконструкции научного знания в виде отдельных исторических эпох развития научной мысли, с таким характеристиками, как «особые типы рациональности» или «эпистемологические профили». Последние — по мысли Башляра — представляют собой системы взаимосвязанных базовых понятий, стандартных способов исследования и коррелированных с ними предметных областей научного знания. 

В этих своих трудах Г. Башляр уделял первостепенное внимание вопросу создания адекватных «археологических» принципов конструирования предметности идентифицируемых, таким образом, эпох развития научной мысли. Он утверждал, что системы знаний, представленные определенными эпистемологическими профилями, не выводимы одна из другой по принципу преемственности. И предлагал фокусировать внимание на эпистемологических разрывах — то есть, глубоких системных противоречиях, прослеживающихся между сменяющими друг друга эпистемологическими профилями, которые, собственно, и обеспечивают возможность появления качественно нового знания. И далее, в продолжении развития концепта эпистемологического разрыва, Башляр предлагал исследовать феномен эпистемологических препятствий — т. е. отживших стереотипов уходящего эпистемологического профиля — с тем, чтобы понимать каким именно наилучшим образом эти препятствия могут быть преодолены. Рекурсивная история науки, по Башляру, способствует расчистке «завалов» на пути развития подлинного научного знания и многое проясняет в отношении  сущностного генеза науки.

Таким образом, Гастоном Башляром  были  сделаны  более,  чем существенные дополнения к общей методологии эпистемологического анализа, разработанной К. Мангеймом, которые, в частности, выражались: 1) в признании необходимости введения в «ткань» эпистемологического анализа метода исследования рекурсивной истории науки, либо  определенной области научных знаний; 2) признании необходимости углубленного исследования таких содержательных аспектов предметной сферы научных знаний как эпистемологические профили, разрывы и препятствия, идентифицируемые в русле проводимого рекурсивного исторического анализа; 3) выведении главных характеристик центрального понятия рекурсивного исторического анализа - эпистемологического профиля — в виде используемых в анализируемой научной сфере базовых понятий, стандартных и соответствующих этим понятиям методов исследования, и выводимой отсюда предметной сферы исследуемого сектора или направления науки.  

Здесь же стоит отметить, что предлагаемые Г. Башляром исследования исторического аспекта становления и развития предметной сферы ареалов, направлений или же корпуса науки в целом,  явилось действенным импульсом к формированию концепта «информационной генетики», вокруг которого выстраивается разработанная нами методология эпистемологического анализа.

Далее, необходимо остановиться еще на трех категориях описания и структурирования  предметного поля данного метода, представленного в работах Мишеля Фуко, Томаса Куна и Имре Лакатоса — известных ученых, философов и методологов науки, опубликовавших свои главные труды в период 60-х,70-х годов прошлого столетия.

Так, Мишель Фуко - выдающийся французский  философ и историк - в своих главных трудах «Слова и вещи» (1977), «Археология знания» (2012) обосновывает понятие «эпистема», которое трактуется им как совокупность определенных — в соответствии с актуальными культурно-историческими доминантами — априорий, или общих идеоматических контекстов, в русле которых выстраиваются возможные мнения, теории, науки в различные исторические периоды. Таким образом, эпистема — это масштабная объективная категория, которая лежит существенно глубже уровня кодифицированного знания, и которая проясняет условия возникновения не только концептуальных оснований науки, но и таких «зыбких», по выражению Фуко, образований, которые могут оказаться химерами, «идеологиями», верованиями, и любыми другими информационными конгломератами, претендующими на статус истины и присутствующих в актуальном идеоматическом поле конкретной исторической эпохи. 

Методология изучения эпистемы, обозначаемая М. Фуко как  «археология знания», имеет много общего с рекурсивным историческим анализом Г. Башляра и сводится к дискурс-анализу доступных источников исследуемого исторического периода. С использованием данного подхода М. Фуко были идентифицированы и обоснованы два крупных эпистемологических разрыва, которые пролегают между тремя «археологическими» образованиями или эпистемами. Последние обозначаются М. Фуко как ренессансная, классическая  и современная. При этом, основные различия между дифференцируемыми таким образом эпистемологическими образованиями устанавливались им, в основном, на основании анализа соотношения «слов» и «вещей», или — по выражению апологетов  современной когнитивной науки — на выявления сущностных различий в  использовании «ментального лексикона» смысловых и вербальных репрезентаций. То есть, без учета всех других возможных каналов объект-субъектного информационного взаимодействия. Такой, явно лингвистический уклон в эпистемологических построениях М. Фуко, отмечаемый его критиками, по-видимому, и послужил причиной того, что предлагаемые им конструкции в большей степени имеют хождение в сфере гуманитарного знания и в существенно меньшей степени — в области естественно-научных подходов. Однако, сама  по себе попытка  «привязывания» эпистемологического анализа к определенным репрезентативной системе, имеющей отношение к первичной генерации и особенностям оформления информации, и, в связи с этим, конкретизация методологии проведения такого анализа — факт весьма примечательный.  И, наряду с важными уточнениями характеристик предметного поля эпистемологического анализа, данный факт, вне всякого сомнения,  может быть поставлен в заслугу Мишелю Фуко.

Однако, центральной фигурой рассматриваемого периода становления эпистемологического анализа, вне всякого сомнения, является Томас Сэмуэль Кун — американский философ и историк науки -  основной труд которого «Структура научных революций» (1998), впервые опубликованный в начале   60-х годов прошлого века, и по настоящее время является абсолютным лидером по цитированию в сфере эпистемологии и истории науки. Томас Кун известен, как автор фундаментальной теории научных революций,  центрального концепта данной теории — парадигмы, а так же — понятия «дисциплинарная матрица», уточняющего содержательные характеристики категории «парадигма». Поскольку все эти концепты и инструменты до настоящего времени остаются наиболее востребованы в научном сообществе, рассмотрим их содержательные характеристики более подробно.

Итак, парадигма  — с точки зрения Т. Куна — это совокупность фундаментальных научных установок, представления и терминов, принимаемая и разделяемая научным сообществом и объединяющая большинство его членов. Главная функция это несущей конструкции — по мысли Куна -  обеспечивать преемственность развития науки и научного творчества. При том, что, наука, согласно его основной теории, развивается отнюдь не линейно, но за счет качественных прорывов, т.е. привносимых сущностных изменений в структуру и содержание актуальной (приоритетной) парадигмы или радикальной смены приоритетных парадигм в связи с получением неопровержимых доказательств более высокой разрешающей и эвристической способности  новых научных подходов. Таким образом, история развития науки, по Томасу Куну, может быть представлена и отслежена как история становления конкурирующих парадигм и сопоставления результирующих характеристик того или иного способа производства научных знаний. 

Структурные и содержательные характеристики термина «парадигма» уточняются  за счет введенного Куном понятия дисциплинарной матрицы. Данное понятие учитывает, во-первых, принадлежность ученых к определенной дисциплине и, во-вторых, систему правил исследовательской деятельности в определенном секторе науки, которые состоят из символических обобщений (законов и определений основных понятий теории); метафизических положений, задающих способ видения универсума и его онтологию; ценностных установок, влияющих на выбор направлений исследования; “общепринятых образцов”—схем решения конкретных задач, дающих ученым методику разрешения проблем в их исследовательской практике. 

Современное понимание термина «парадигма», выстраиваемое в духе синергетического внедисциплинарного подхода, позволяет, кроме того,  соотнести данное понятие с несущими параметрами порядка в такой нестабильной и быстро развивающейся сфере, как сфера производства научных знаний. Причем, такие, значимые для цивилизационного развития, фундаментальные параметры порядка, позволяющие уберечь как научное, так и и мировое сообщество от непредсказуемого хаоса, должны содержать как стабилизирующие, так и собственно развивающие элементы (в частности, возможности для открытого сопоставления различных подходов в сфере производства актуальных знаний и постоянной дискуссии). Что, в конечном итоге, и обеспечивает устойчивое поступательное развитие науки и общества в целом.

Популярность и «живучесть» понятия парадигмы, по всей видимости, связана со степенью функциональной проработанности и приемлемости данного концепта в секторе науки, но так же и с возможностью его использования, практически, во всех, более или менее структурированных  сферах актуального человеческого опыта.

И далее, мы рассмотрим третью основополагающую конструкцию современной эпистемологии, и, соответственно, эпистемологического анализа — концепт Научно-исследовательской программы (НИП) - центрального понятия в философско-методологических разработках Имре Лакатоса (2003), английского философа и эпистемолога венгерского происхождения. 

Научно-исследовательская программа - по Лакатосу - определяется как «последовательность научных теорий, которая выстраивается как развитие некой исходной (как правило, фундаментальной) теории, основные идеи, методы и предложения которой выдвигаются интеллектуальными лидерами науки и усваиваются научными сообществами догматически».

Фундаментальная  теория,  обладающая  мощным  эвристическим потенциалом, составляет «жёсткое ядро» НИП, вокруг которого её приверженцы выстраивают «защитный пояс» вспомогательных гипотез, защищающих «ядро» от столкновения с фактами наблюдения, не согласующимися с логическими следствиями из этой теории или от противоречий с другими хорошо известными фактами, теориями. Такая стратегия положительной и отрицательной эвристики подчеркивает преимущество НИП перед её конкурентами, в частности, перед похожими эпистемологическим конструкциями, которые таким «защитными механизмами» не обладают.

И, кроме того, в случае НИП, как  понятно  из  определения данного концепта, речь идет, как правило, о кластере научных направлений, а не только о каком либо одном из них. Так, например, сам И. Лакатос считал, что наука как таковая, может рассматриваться в качестве гигантской исследовательской программы. Чего не скажешь о сходных эпистемологических конструкциях.

Однако, вот это последнее обстоятельство, с нашей точки зрения, как раз и является причиной, пока еще, не очень высокой востребованности  эпистемологических построений Имре Лакатоса — для этого нужны масштабные и глубокие эпистемологические исследования с задачей проведения сущностной ревизии крупных кластеров и ареалов научных направлений, либо всего корпуса науки. Между тем, в связи с абсолютно неизбежным процессом формирования и, соответственно, форматирования массива, так называемых, «больших данных», в которых результаты научных исследований, скорее всего, будут иметь приоритетное значение — время главного эпистемологического концепта  Лакатоса, если не наступило, то уже на подходе.  

Особенно интересным — в свете задач настоящего исследования — представляется анализ положительной и отрицательной эвристики наук о психике, а после этого и корпуса науки в целом, который, пока что, никто и никогда не проводил.

Актуальные аспекты эпистемологических новаций самых последних десятилетий, имеющие значение в построении методологии эпистемологического анализа, представлены в первую очередь идеей эпистемологических поворотов -  обновляемых идеоматических  контекстов - в  русле которых  производится и осмысляется  научная информация. Такого рода подвижная «когнитивная оптика», с одной стороны, позволяет выстраивать многополярную систему оценки научных знаний, информации или любого другого структурированного опыта. С другой стороны, периодически обновляемые идеоматические контексты выполняют важнейшую функцию опорной системы координат, вне которой само существование эпистемологии, как мета-философии науки, вызывает обоснованные сомнения. Кроме того, именно за счет реализованной возможности таких «поворотов», или появления обновляемых и дополняющих друг друга идеоматических контекстов -  и осуществляется формирование наших представлений о совокупности научных знаний, как о структурированной, открытой,  и развивающейся информационной системе.  

Между тем, представители  некоторых  крайних  эпистемологических течений новой волны  пропагандируют необходимость решительного отказа от каких-бы то ни было ориентиров или контекстов в построении информационного базиса науки и любого другого структурированного опыта.  В чем, собственно, и заключается  главная идея последнего  по времени  эпистемологического поворота (В. И. Кураев, 2009; С. В. Никоненко, 2009) 

В частности, здесь  постулируется  необходимость отказа от   фундаментализма, понимаемого, как принятие концепта лишь относительной ценности и значимости любых норм, с позиции которых проводится критический анализ каких-либо теоретических построений в науке и философии (данная позиция часто обозначается и как пост-критицизм). 

Раздаются призывы к пересмотру и отказу от, казалось бы, незыблемых позиций субъектоцентризма, ставящего в главу угла неоспоримый факт того, что источником, так же как и конечным адресантом, любого акта познания является субъект. Аргументы для такого «отказа» усматриваются в таком же неоспоримом факте необходимости взаимодействия субъекта с объектами и явлениями реальности, другими субъектами и общества в целом, с тем, чтобы такой субъект состоялся как познающая единица. Таким образом — по мысли авторов данного критического тезиса -  первичным основанием в генезе научного знания является, все же, субъект-объектное и социальное взаимодействие, а не «вспышка сознания» субъекта. 

И далее, представители вот этой новой эпистемологической волны призывают отказаться и от наукоцентризма, аргументируя необходимость такой акции тем, что наука — конечно,  не единственная система производства значимой, адаптивной информации. Существует, например, еще и целые пласты укорененных в сознании людей идиом - носителей здравого смысла и непосредственного опыта — и с этим необходимо считаться. И не только - в смысле некой «уступки» вот этой, будто бы изжившей себя системы координат современного человека, но  именно в тех случаях, когда осуществляется неадекватный перенос и грубое  игнорирование контекстов, в которых только и возможно использование научного знания для формирования научной картины мира. Обоснованные, таким образом, аргументы отказа от наукоцентризма были исчерпывающе сформулированы Мартином  Хайдеггером  в его известном произведении «Что зовется мышлением?» (1976). В связи со значимостью главного тезиса, приводимым Хайдеггером в данном произведении, и возможностью его дальнейшего использования при демонстрации преимуществ современной версии эпистемологического анализа - мы приводим его целиком: «К чему такие вопросы о деле, относительно которого каждый справедливо соглашается, что оно, мол, ясно всему миру как день – то, что мы на земле, а в данном избранном примере стоим напротив дерева. Но не будем слишком поспешны с такими допущениями, не будем принимать эту ясность слишком легко. Мы сразу же отказываемся от всего, лишь только нам такие науки, как физика, физиология и психология с научной философией, со всей их оснащённостью примерами и доказательностью объясняют, что мы, собственно, не видим дерева, а в действительности воспринимаем некую пустоту, в которой определённым образом рассеяны электрические заряды, мчащиеся с великой скоростью туда и сюда… Откуда берут эти науки полномочия на такие суждения? Откуда берут эти науки право определять местоположение человека, а себя приводить в качестве мерила этого определения?... Но мы сегодня склонны скорее повалить цветущее дерево, чем отказаться от наших якобы более ценных физических и физиологических знаний». 

Критиками идеи наукоцентризма используется, конечно, не только тезис о несводимости различного опыта получения знания, но так же - и   несопоставимости разных систем анализа такого опыта (психологической, онтологической и логической), и далее  -  собственно ареалов и областей научного знания (естественно-научного и гуманитарного, физики и биологии и пр). Что дает повод для утверждений в духе того, что  наука и эпистемология, как мета-философия науки, так же как и  все другие сферы структурированного гуманитарного опыта, переживают период глубинного кризиса, обозначаемого как  эпоха пост-модернизма. По мысли главных идеологов постмодерна - Жиля Делеза и Жака Бодрийяра - этот современный период еще можно обозначить как  эпоха тотальной деконструкции, хаоса и конца эпистемологии. 

Между тем - что касается собственно эпистемологии и методологии эпистемологического анализа - никакой особой новизны в этих апокалиптических  констатациях не прослеживается. Во всем этом видится лишь предельно заостренная, и приправленная социальным пафосом форма изложения известного тезиса  Карла Мангейма, еще около ста лет назад говорившего о необходимости отказа от  использования «монументальных» ориентиров,  важности осмысленного отхода от любых мыслительных стереотипов в процессе исследования предпосылок научного мышления. В частности, Мангейм совершенно определенно заявлял о том, что: «В ходе своего внутреннего развития эпистемологическое мышление небезуспешно достигает стадии, на которой стоящая перед ним проблема исследования основных предпосылок сочетается с необходимостью действовать всецело вне этих предпосылок. ... Это своеобразное положение отличает эпистемологию от всех прочих областей мысли; задача, которую она ставит перед собой - поиск основных предпосылок - по-видимому, находится в разладе с обычным процессом обыденного или научного мышления» (К. Мангейм,  1922). Вопрос, следовательно, состоит в том — и это было совершенно ясно еще в самом начале становления эпистемологии, как мета-философии науки — какие стили мышления, или более сложные эпистемологические построения и конструкции могут эффективно использоваться в процессе эпистемологического анализа тех самых предпосылок научного мышления. Однако, как понятно из всего сказанного, сущностного ответа на этот важнейший вопрос апологетами постмодерна найдено так и не было. 

Тем не менее, нельзя пройти и мимо вклада эпохи постмодерна в общую методологию эпистемологического анализа, основные позиции которого видятся в следующем:

• ситуация, когда наблюдается почти полное упразднение объективизма, легализация множественных миров субъективного, в том числе научного опыта (т.е. процесс «децентрации» мировоззрения современного человека) способствует, в итоге, тому, что любое научное направление и наука в целом понимается как набор актуальных гипотез, в большей или меньшей степени аргументированных с помощью наиболее адекватной исследовательской методологии, но не претендующих на статус истины в конечной инстанции; 
• таким образом решается, наконец, извечная дилемма науки, вынужденной раз за разом отказываться от своих же собственных «незыблемых» установлений; 
• но, кроме того, здесь обращается внимание и на факт того, что специфика и сила аргументов в пользу той или иной интерпретации исследуемых характеристик реальности тесно увязывается с общей адекватности избираемого варианта «когнитивной оптики» и разрешающей способности соответствующей  исследовательской методологии (от использования которых, разумеется, никто и не собирался, и не собирается отказываться); 
• постмодерн, следовательно, лишь «узаконил» принцип относительности в построении методологии научных исследований и интерпретации получаемых, соответствующим образом, результатов. Что, вне всякого сомнения, послужило импульсом к освобождению общего поля науки от излишней догматической приверженности,  привлекло внимание к самому процессу генерации нового знания  и способствовало принятию процесса творчества в качестве основополагающей ценности;
• соответственно, эпистемология эпохи постмодерна отнюдь не «растворилась» и не лишилась своей предметности — всесторонне оцениваемых вариантов когнитивной оптики -  но лишь избавилась от навязываемых приоритетов и укрепилась в своей мета-позиции по отношению к любой логике выстраивания исследовательского процесса. Кроме того, предметная сфера эпистемологии эпохи постмодерна стала охватывать еще и весь процесс генерации научного знания, с акцентами на  взаимозависимость идентифицируемых сущностных  компонентов этого процесса с характеристиками промежуточных и итоговых результатов.  

И далее, нам  необходимо  рассмотреть вопрос того,  каким  образом последние достижения когнитивной науки - весьма взыскательной к понятию информации, особенностям выведения и репрезентации всех сущностных аспектов этого, чрезвычайно емкого феномена - могут и должны учитываться в методологии построения современной версии  эпистемологического анализа. 

Так, в качестве наиболее очевидного приоритета в когнитивной науке позиционируется проблема репрезентации знания, в частности - задача выявление сущностных закономерностей формирования так называемых, ментальных репрезентаций (С. Э. Поляков, 2011).  С одной стороны, такого рода ментальные репрезентации относятся к процессу представления реальности в психическом мире людей, включая процессы осмысления актуальных планов реальности (Э. Е. Бехтель, А. Э. Бехтель, 2005). А с другой стороны, к выведению единицы или адекватного символа такого представления. Последний аспект — с точки зрения современных исследователей -  представляется особенно важным, поскольку имеет непосредственное отношение к задачам компьютерного (цифрового) моделирования актуальных аспектов реальности и продвижения в сфере разработки искусственного интеллекта. 

Первичное распределение ментальных репрезентаций реальности на два больших класса, так или иначе, присутствует практически во всех разработанных и используемых в настоящее время систематиках и классификациях. Например, в так называемой интегральной классификации речь идет об аналоговых репрезентациях, посредством которых происходит наглядное изображение фрагментов реальности, и символических репрезентациях, представляющих собой когнитивные модели некоторых, дифференцируемых фрагментов - объектов, явлений, процессов - реальности. Последние воспроизводят  лишь часть информации о реальности и могут быть сведены до  конвенциального минимума, что, собственно, и происходит при формировании так называемой, физической  картины мира, выстроенной по «лекалам» естественно-научного полюса кодифицированной системы научных знаний. При этом, когнитивная наука не выдвигает каких-либо надуманных аргументов в отношении абсолютного приоритета того или иного способа репрезентации реальности реальности или актуальных аспектов. И в этой позиции присутствует намек на возможность неконфликтного решения уже процитированного нами, знаменитого пассажа Мартина Хайдеггера о «цветущем дереве».   

 

В итоге, по-видимому,  следует  согласиться  с тем,  что всем предшествующим эпистемологическим концептам вот этой  информационно-репрезентационной конкретики в процессах поиска и  построения  адекватных  предпосылок  научного знания  как раз и не хватало. Что, конечно, не является сколько-нибудь серьезным  поводом для очередной «отмены» эпистемологии или даже, вообще, философии (а такие призывы,  в связи с успехами когнитивных наук и их претензиями на статус мета-науки, периодически раздаются).  Ведь, никто не собирается отменять когнитивные науки на основании только того, что  исследованные и систематизированные ими способы репрезентации реальности, в итоге,  так и не решили проблему глубинного кризиса науки. Следовательно, и в этих предлагаемых способах, проясняющих процессы генерации и организации  феномена информации, не достает неких существенных компонентов — предпосылок научного знания,  которые и должны выявляться в ходе использования современной, и обогащенной за счет достижений когнитивной науки, методологии эпистемологического анализа.

Какими же  — исходя из всего сказанного — видятся итоги развития методологии эпистемологического анализа в обозреваемый, практически столетний исторический период. С нашей точки зрения, это весьма впечатляющая динамика  и свидетельства  интенсивного развития исследовательской мысли от, в целом, неопределенных представлений о неких универсальных «предпосылках» научного мышления, которые должны укладываться и пониматься через их «систематизации» - к аргументированным концептам эпистемы (М. Фуко, 1977), эпистемологической системы, эпистемологического  профиля (Г. Башляр, 1972); с такими дифференцированными конструкциями и компонентами этих концептов, как базисная научно-техническая программа (И. Лакатос, 2003), научная парадигма и дисциплинарная матрица (Т.С. Кун, 1998). 

Существует понимание в  отношении того,  каким образом формируются все эти элементы предметного поля эпистемологического анализа в онтологическом и историческом плане  (концепты эпистемологических порогов, «археологических» эпох и разрывов М. Фуко и Г. Башляра). Сложились внятные представления о том,  в какую итоговую, системную последовательность эти элементы  укладываются: первичные элементы (отдельные эпистемологические структуры, компоненты и стили научного мышления); промежуточные структурные компоненты (дисциплинарная матрица, научная парадигма,  базисная научно-исследовательская программа); эпистемологическая система (эпистемологический профиль, эпистемологическая система, эпистема). Формируется  методология  полномасштабной эпистемологической реконструкции отдельных научных направлений и корпуса науки в целом, призванная выявить подлинные обстоятельства кризисного состояния определенного сектора или сферы науки как таковой. Складывается понимание определяющей роли эпистемологической структуры современной науки в важнейшем процессе генерации технологической реальности, в которой собственно и осуществляет свой жизненный путь современный человек. 

Классические  методы,  представляющие «ткань» эпистемологического анализа (рекурсивная история или метод культурно-исторической реконструкции предметного поля эпистемологии; дискурс-анализ основных тематических источников с идентификацией используемых стилей научного мышления) на сегодняшний день дополняются сложными, комплексными методами, исследующими особенности репрезентации реальности человеком. И, конечно, главное достижение самых последних лет — это включение в систему эпистемологического анализа усовершенствованных генетико-конструктивных и гипотетико-дедуктивных методов, которые позволяют осуществлять не только мысленное или ментальное моделирование  каких-либо изменений в системе научных представлений о мире в результате использования тех или иных эпистемологических конструктов, но и получать, и сравнивать полноценные компьютерные модели вариантов реальности, генерируемые с использованием этих конструктов.

Таким образом, метод эпистемологического анализа развивается не только интенсивно, но и экстенсивно, с одной стороны стимулируя появление отдельных научных направлений, исследующих процессы репрезентации реальности и собственно познавательной деятельности человека, а с другой — ассимилируя конструктивные достижения этих научных направлений, не утрачивая при этом своей собственной философской идентичности. 

Особо важным в этой динамике представляется изменение традиционного рекурсивного аналитического вектора - в целом присущего философии - на перспективный вектор,  характеризующий  современный этап развития методологии эпистемологического анализа. Последнее обстоятельство подчеркивает беспрецедентную роль эпистемологического анализа в формировании моделей будущего.  

Констатация  такого  положения  дел  уже  не столько ставит вопросы, сколько настоятельно диктует необходимость углубленной проработки концепта информационной генетики — главной несущей конструкции эпистемологического анализа — предполагающего  адекватное перспективное моделирование актуальных аспектов реальности на основе уже имеющихся и разрабатываемых эпистемологических конструкций.  Нет никаких сомнений в том, что такое многовекторное моделирование реальности, проводимое с использованием  идентифицируемых эпистемологических альтернатив, во-первых, и будет предоставлять собой исчерпывающую методологию оценки исследуемых вариантов построения «генетического ядра» научной информации. А во-вторых, позволит, наконец, адекватно учитывать и управлять рисками взрывного технологического развития на пороге пятой промышленной революции, связанной с ответственным цивилизационным выбором вариантов реальности, а значит и вариантов будущего.

Структура и алгоритм реализации методологии эпистемологического  анализа 

Как уже было отмечено, эпистемологический анализ, помимо прочего, является матрицей для встраиваемых сюда методов исследования  следующего порядка. Отсюда выводится значимость определения собственно структурных компонентов такой методологической «решетки» с уточнением их функциональной специфики, характера их взаимосвязи и взаимодействия в общем формате эпистемологического анализа.

В качестве таких структурных компонентов, имеющих существенное значение в  методологии эпистемологического анализа, выступают, во-первых, все учитываемые в исследовании эпистемологические структуры: первичные (идеи, понятия); промежуточные (дисциплинарная матрица, базисная научно-исследовательская программа); итоговые (дифференцируемые эпистемологические платформы, общая теория психотерапии как несущая эпистемологическая конструкция анализируемого научно-практического направления «психотерапия»). При том, что поименованные  промежуточные и итоговые эпистемологические структуры должны быть идентифицированы на предварительных этапах  исследования и далее выступали в качестве основных  рабочих гипотез. 

В общей методологии эпистемологического анализа важнейшее значение имеет и определенная последовательность использования встроенных методов, обеспечивающая общий синергетический эффект и высокую разрешающую способность данной матричной структуры. Так, на предварительных этапах реализации Базисной НИП с задачами в сфере разработки «пакета» конструктивных, собственно эпистемологических и прикладных гипотез - используется генетически-конструктивный метод, в наибольшей степени отвечающий данной исследовательской задаче. На основном этапе реализации Базисной НИП с задачами в сфере научной аргументации разработанных концептов, концепций и общей теории психотерапии — используется в том числе и гипотетико-дедуктивный метод, позволяющий получить научно-обоснованные аргументы в пользу разработанных рабочих гипотез. Соответственно, данный метод является одним из основных в общей структуре эпистемологического анализа, а так же -  в разработанной нами версии культурно-исторической реконструкции процесса становления предметной сферы психотерапии. Последняя методология, помимо всего прочего,  предусматривает использование семиотико-герменевтического анализа по схеме, предложенной В. Г. Кузнецовым (1991). Что, собственно, и позволяет осмысливать идентифицированные в ходе соотвествующего исторического поиска идеи и понятия, имеющие непосредственное или опосредованное отношения к предметной сфере психотерапии, с позиции авангардной науки. Далее, в отношении исследования наиболее заметных и признаваемых профессиональным сообществом направлений, моделей и методов психотерапии - используется метод психотехнического и комплексного анализа (вариант С). Таким образом, оказывается возможным соотнесение традиционно оформляемого содержания существующих версий профессиональной психотерапии  с результирующим  концептом общей теории психотерапии. Что, в свою очередь, позволяет  проработать конструктивную модель развития психотерапевтической теории и практики на краткосрочную и среднесрочную историческую перспективу. При этом целесообразно использование модифицированного метода так называемого, форсайтного исследования, позволяющего идентифицировать и адекватно оценить имеющиеся варианты развития изучаемого научно-практического направления.

Уточнение структурных компонентов (в  том числе,  наиболее важных в данном случае компонентов дисциплинарной матрицы и Базисной научно-технической программы по профилю профессиональной психотерапии), а так же полного алгоритма реализации методологии эпистемологического анализа -  открывают возможность трехмерной организации  «больших данных» в секторе психотерапевтической науки и практики. В этой, чрезвычайно важной для развития исследуемого психотерапевтического направления, объемной информационной структуре в традиционном двухмерном, или «плоскостном» измерении тематическая информация распределяется по дифференцируемым уровням дисциплинарной матрицы и соответствующим модулям Базисной НИП. В то же время,  сектор важнейшего «темпорального» измерения профильной информации о психическом, собственно, и дает отчетливую перспективу искомого методологического прорыва в исследуемой области психотерапевтического знания.

Выделяемые  компоненты (методы) эпистемологического анализа  

Как понятно из всего сказанного,  специальная методология эпистемологического анализа представлена определенным набором весьма специфических методов и технологий изучения эпистемологических оснований и предметной сферы психотерапевтической науки и практики. На предварительных этапах Базисной НИП — с учетом первых пяти задач настоящего исследовательского проекта —  данные  компоненты эпистемологического анализа были существенным образом переосмыслены, а при необходимости и модифицированы. Таким образом обеспечивается   соответствие используемой базисной аналитической методологии специфике  эпистемологических структур и предметной сферы профессиональной психотерапии. 

Генетически-конструктивный компонент (метод) эпистемологического анализа

Данный    компонент-метод  в  общей структуре  эпистемологического анализа понимается как способ построения и развертывания теории, основанной на конструировании идеальных теоретических объектов и мысленных экспериментов с ними (В. С. Степин, 2009). Важной особенностью данного метода является то,  что в данном случае предполагается оперирование непосредственно с идеальными (абстрактными) объектами, к которым, собственно, и следует отнести исследуемые эпистемологические конструкции, представляющие «информационную генетику» психотерапии. Другим важным уточнением и, можно сказать, спецификой генетически-конструктивного метода является тезис того, что такого рода объекты невозможно непосредственно наблюдать ни при каких условиях. Но в то же время, именно это обстоятельство и позволяет весьма успешно использовать такое познавательное средство, как мысленный эксперимент, и, чуть забегая вперед, — продолжение мысленного эксперимента в виде математического (компьютерного) моделирования определенных аспектов активности сферы психического. Разумеется, такое инструментальное продолжение и развитие гипотетико-конструктивного метода имеет смысл лишь при условии разработки соответствующих компьютерных программ с возможностью генерации получаемых здесь сверхсложных компьютерных моделей.

При  таком,  постулируемом  в  рамках  данного  метода, максимальном  уровне  свободы, необходимом именно на первых этапах  научного творчества, здесь, все же, присутствуют и некоторые, неявные ограничения. Суть этих, сугубо рекомендательных ограничений обычно сводятся к следующему:  генерируемые  идеальные конструкции в общем и целом должны учитывать разработанные к этому времени научные модели исследуемых аспектов реальности; множественные идеальные конструкции (объекты) должны соотноситься с друг другом на основе понятных логических принципов; идеальные объекты и концепции в той или иной степени должны соотноситься с эмпирическими данными об исследуемых аспектах реальности, но так же и объяснять саму возможность получения такого рода эпмирических «фактов» с позиции получаемых здесь, новых содержательных интерпретаций. Смысл этих рекомендаций абсолютно ясен: именно таким образом сохраняется преемственность научного знания (научные достижения предшествующего этапа не «отменяются» при каждом следующем шаге научного творчества);  подтверждается приоритет объясняющей функции науки, так же как и возможности верификации научного знания; закладывается необходимая интеллектуальная база для следующего этапа научного творчества, предусматривающего использование гипотетико-дедуктивного метода    

Вместе с тем, главным компонентом генетически-конструктивного метода  безусловно является его креативное ядро, обеспечивающее возможность получения новых интеллектуальных моделей исследуемых аспектов реальности и обновленных интерпретаций установленных эмпирических фактов. И здесь же — а это крайне важно именно для сферы  психотерапии - может быть обоснована необходимость расширения и углубления научного горизонта тематических исследований, и, соответственно, возможность получения новой совокупности исследуемых фактов. Такие факты могут быть получены, в том числе, и в условиях контролируемого научного эксперимента. А их адекватная интерпретация, собственно, и обеспечивает полноценную реализацию следующего важнейшего шага научного творчества — гипотетико-дедуктивного метода в полном объеме.

Что же касается оценки информационного потенциала генетически-конструктивного метода в сфере изучения эпистемологических основ и предметной сферы  психотерапевтической науки и практики, и, в частности, - рекурсивной истории психотерапии, то здесь уместны самые превосходные  эпитеты. Ибо сама эта исследуемая сфера, по большей части, как раз и «расположена» именно в том полюсе реальности, который в полной мере соответствует заявляемому идентификационному признаку:  генерируемые здесь   идеальные объекты «невозможно непосредственно наблюдать ни при каких условиях». При том, что существующие концепты и схемы интерпретации имеющихся в распоряжении научного сообщества эмпирических фактов - и это обстоятельство касается, конечно, не только психотерапии, но и сектора наук о психике в целом — не могут быть признанными хоть сколько-нибудь адекватными для сложнейшей сферы психического и особого коммуникативного процесса, разворачивающегося в данной сфере. С другой стороны, именно эти, генерируемые «продукты» генетически-конструктивного метода — первичные, промежуточные, а так же интегральные эпистемологические структуры общей теории психотерапии -  как раз и обосновывают крайне важную возможность, пусть и опосредованного, но, в определенном смысле, никак не менее «реального» наблюдения процесса развертывания интересующих нас функциональных аспектов коммуникативной активности психического. В этих же построениях обосновывается и внятная перспектива  непосредственного отслеживания, и дифференцированной оценки динамики всей совокупности  факторов, отражающих «ядерную» специфику психотерапевтического процесса. Что, в итоге, ставит точку в вопросе выведения психотерапии в статус самостоятельного, авангардного научно-практического направления. 

И далее, надо понимать, что такого  рода  осмысленный  старт процесса первичной концептуализации  эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии,  проводимой с учетом всех рекомендуемых здесь правил — есть обязательное условие подлинно научной интерпретации накопленного массива тематических сведений и фактов. И, что еще более важно - условие адекватной исторической реконструкции процесса становления психотерапевтической науки и практики. 

Таким образом, полноценное использование всего спектра возможностей генетически-конструктивного метода, представляется если не определяющим, то одним из самых главных факторов, обеспечивающих успешную  реализацию общей методологии эпистемологического анализа. Сущностное, креативное ядро исследовательского проекта закладывается именно здесь — на этапе генерации первичной информационной генетики психотерапевтической науки и практики. И этим все сказано.

Полноценное описание  генерируемых, за счет использования генетико-конструктивного метода, эпистемологических структур дается в соответствующих разделах и подразделах  общей теории психотерапии.

Гипотетико-дедуктивный компонент (метод) эпистемологического анализа

Настоящий метод является важнейшим структурным компонентом эпистемологического анализа, в ходе реализации которого, в нашем случае, окончательно формируется и обосновывается кластер основополагающих рабочих гипотез профессиональной психотерапии. Последние, в свою очередь, представляют эпистемологический каркас и предметную сферу психотерапевтической науки и практики. Соответственно, присутствующая здесь степень методологической проработанности, научной обоснованности гипотетического кластера несущих дисциплинарных конструкций определяет «дееспособность» психотерапии и как самостоятельного научно-практического направления, и как востребованной социальной практики. Здесь же следует подчеркнуть беспрецедентную роль гипотетико-дедуктивного метода в обосновании особого статуса профессиональной психотерапии — как перспективного направления авангардной науки.   

В общем алгоритме эпистемологического анализа этап реализации гипотетико-дедуктивного метода следует сразу за этапом формирования первичной «информационной генетики» психотерапии. Можно сказать, что эти два этапа — генетически-конструктивный и гипотетико-дедуктивный — отчетливо разделяются по времени лишь в теории. На практике  мы чаще имеем дело с пересечением и флюктуацией данных этапов при сохранении их методологической специфики. Что, по всей видимости, только лишь повышает качество прохождения рассматриваемых фрагментов эпистемологического анализа.

Содержательная специфика гипотетико-дедуктивного метода заключается, по определению, в следующем: это метод получения нового знания, метод развертывания теории, сущность которого заключается в создании дедуктивно-связанных между собой гипотез, из которых выводятся в конечном итоге утверждения об эмпирических фактах (И. П. Меркулов, 2009). То есть, полная конструкция теоретического знания, в данном случае,  выстраивается по направлению «сверху — вниз». В отличие, например, от индуктивного способа построения таких теоретических конструкций, когда приоритетным является противоположный логический вектор «снизу — вверх». И здесь же следует вполне определенно заявить, что только лишь использование дедуктивного вектора на первых этапах построения психотерапевтического знания позволяет избежать ловушки «тоннельного видения», в которой до самого последнего времени пребывала не только психотерапия, но и — как мы собираемся показать —  сектор наук о психике в целом. 

Исключительно важной, в данном случае, является и констатация того обстоятельства, что последовательная реализация генетически-конструктивного и гипотетико-дедуктивного этапов эпистемологического анализа открывает возможность, во-первых,  существенного расширения  совокупности фактов, имеющих непосредственное  отношение к психотерапевтическому процессу. А во-вторых — полноценной реализации семиотико-герменевтического метода, использование которого, собственно, и позволяет адекватно интерпретировать, а так же реинтерпретировать ключевую феноменологию психотерапевтического процесса. 

Последовательность реализации  собственно  гипотетико-дедуктивного метода традиционно предусматривает три этапа: построения связной, целостной, дедуктивно-соподчиненной системы гипотез; процедуры верификации или фальсификации этой системы; уточнения или конкретизации исходной конструкции. Однако, именно в случае профессиональной психотерапии такого рода последовательность нуждается в дополнительных комментариях, важных  уточнениях и необходимой детализации. Без чего процесс выстраивания добротного гипотетического каркаса психотерапевтической науки и практики, тем более с отчетливой перспективой экспотенциального развития предметной сферы психотерапии — вряд ли возможен.   

Исходя  из сказанного, классическая модель реализации рассматриваемого метода в нашем случае дополняется и уточняется следующим образом.  Вводится предварительный этап включающий: 1) полноценную реализацию генетически конструктивного метода с выведением первичной «информационной генетики» психотерапии; 2) формирование общего исследовательского контекста, на базе которого реализуется гипотетико-дедуктивный метод (структурный контекст Базисной НИП; общий методологический контекст эпистемологического анализа; специальный методологический контекст культурно-исторической реконструкции эпистемологического каркаса и предметного поля психотерапевтической науки и практики); 3)  разработка адекватного исследовательского инструментария, необходимого для реализации важнейшего этапа верификации (фальсификации)  формируемого кластера рабочих гипотез исследуемого научно-практического направления. В этом случае у нас, во-первых, действительно появляется «пригодный» инновационный материал, для адекватного осмысления которого, собственно, и предназначен гипотетико-дедуктивный метод. А во-вторых, появляются возможности научно-обоснованной,  альтернативной по отношению к традиционно используемой интерпретации феноменологического поля психотерапии. Без чего смысл проведения второго классического этапа гипотетико-дедуктивного метода утрачивается. А вероятность возврата к устоявшимся, непродуктивным эпистемологическим стереотипам на третьем этапе, соответственно, возрастает. И здесь надо понимать, что в отличие от сектора дисциплин естественно-научного полюса,  для сектора наук о психике и, особенно, для психотерапии с ее тотальным методологическим дефицитом, такого рода преамбула абсолютно необходима.

Далее, следует иметь ввиду, что первый классический этап — построения связной системы дедуктивно-соподчиненных рабочих гипотез с перспективой трансформации в общую теорию психотерапии, с такими обязательными  свойствами данной теории, как «основополагающая» и «всеобъемлющая» -     подразумевает предварительную генерацию концепта дисциплинарной матрицы профессиональной психотерапии. Такого рода необходимость продиктована все тем же методологическим дефицитом, вследствие которого предметная сфера психотерапевтической науки и практики представляет собой чрезвычайно рыхлое, разрозненное информационное поле. В этом обширном пространстве произвольных, фрагментарных и «разнокалиберных» психотерапевтических концептов устанавливать наличие каких-либо дедуктивно-соподчиненых связей между таким фрагментами,  в отсутствии адекватного методологического инструментария, крайне затруднительно. В то же время, разработка адекватного, системообразующего каркаса дисциплинарной матрицы профессиональной  психотерапии существенно облегчает выполнение этой главной задачи первого, классического этапа реализации гипотетико-дедуктивного метода.  Более того, основное требование, которое так же обязательно к выполнению на  данном важнейшем этапе — выделение функциональных ярусов рабочих гипотез (в классике — верхнего и нижнего яруса, где гипотезы нижнего яруса являются следствием гипотез верхнего яруса) — имеет шансы на адекватную реализацию  лишь при наличии такого проработанного  эпистемологического  каркаса. И так же, здесь необходимо учитывать, что именно в случае профессиональной психотерапии, в соответствии с  результатами эпистемологического анализа, проведенного на предварительном этапе реализации базисной НИП, речь должна идти о существенно более сложной конструкции, предусматривающей как минимум пять таких иерархических уровней-ярусов. Из которых три верхних в большей степени относятся к психотерапевтической теории, а два нижних — к психотерапевтической практике. При том, что верхний уровень-ярус так называемых фундаментальных допущений, который даже и не рассматривается в эпистемологической структуре традиционных  дисциплин, претендующих на статус «матерински» по отношению к психотерапии, как раз и обосновывает уникальную специфику исследуемого научно практического направления. И, собственно, из этого же уровня выводится, во первых, сама возможность построения связной, дедуктивно-соподчиненной системы гипотез с их обоснованным распределением по всем нижеследующим уровням дисциплинарной матрицы. А во-вторых, — беспрецедентная эвристика общей теории психотерапии и всех ее дифференцируемых компонентов, при соблюдении основополагающего дедуктивного принципа в отношении необходимости соответствия научного содержание гипотез нижеследующего иерархического уровня ключевым утверждениям и позициям «вышестоящих» гипотез. Что и является главным критерием дееспособности разработанной теории. 

Так, например, выведенная на верхнем дисциплинарном уровне-ярусе   фундаментальных допущений формула гипотетического концепта «объемной» реальности: генеративная активность психического - фиксируемый импульс активности сознания (ФИАС) – феномен субъективного времени – первичная информация – память – личность – актуальные планы «объективной» и «субъективной» реальности (вторичная информация) – модификация ФИАС – генерируемые атрибуты «объемной» реальности — задает весьма широкий ассортимент понятий, которые следует рассматривать, интерпретировать и реинтерпретировать на следующем матричном уровне -  базисных научных дисциплин, теорий и концепций. То есть, именно на том уровне, на котором  и формируется инновационный эпистемологический базис профессиональной психотерапии. В общий перечень исследуемых здесь понятий входят и такие емкие философские понятия-концепты, как: реальность, дифференцируемые статусы реальности, информация (первичная, вторичная), информационная генетика, время, бытие, небытие, ничто,  герменевтика, анимизм, витализм, панпсихизм, феномен психопластичности (фундаментальный аспект). Здесь же рассматривается и класс понятий, имеющих непосредственное  отношение к пониманию феномена психического, например: психическое целое, дух, душа, психика, бессознательное, сознание, память, личность, феномен психопластичности. И кроме того, - анализируется понятие-концепт эпистемологического дефицита,  применительно к таким сферам, как: метафизика, философия, сектор наук о психике, корпус науки в целом и авангардный ареал науки в частности. И это еще далеко не полный перечень исследуемых, в ходе проведения эпистемологического анализа, понятий. С другой стороны, именно такая дедуктивно-обусловленная    реконструкция концептов второго матричного уровня и позволяет установить,  суть имеющегося здесь эпистемологического дефицита: традиционно выстроенные концепты данного уровня никак не объясняли и не подкрепляли ключевой феномен психопластичности, суть которого как раз и заключается в обосновании способности управления темпоральными параметрами генеративной активности психического и выводимыми отсюда возможностями достижения  высоких темпов искомых психотерапевтических изменений. В свете сказанного становится понятным скрытое (традиционная концептуальная база сектора наук о психике «не хочет» приживаться) или явное (упорные утверждения того, что психотерапия - вообще не наука) сопротивление и неприятие предлагаемых с рассматриваемого дисциплинарного уровня наукообразных конструкций. Но так же, становятся понятными и истоки грандиозного потока произвольных психотерапевтических методов — предмета эпистемологического анализа, проводимого уже на третьем матричном уровне актуального профессионального поля. В отсутствии необходимого в данном случае общего теоретического знаменателя подобное развитие событий представляется вполне закономерным: именно так действует вполне прагматическая мотивация на использование дивидендов от эффекта новизны и «сподручности» произвольных психотехнических теорий. Полагаем, что приведенная здесь иллюстрация дедуктивного взаимодействия первых трех уровней дисциплинарной матрицы профессиональной психотерапии дает общее представление об  эвристическом потенциале гипотетико-дедуктивного метода. Но кроме того — это и демонстрация сложной эпистемологической структуры и беспрецедентной эвристики общей теории психотерапии, в общем и целом представляющей собой результат надлежащего использования данного метода.

Второй классический этап реализации гипотетико-дедуктивного метода, предусматривает проведение процедуры верификации (фальсисификации)  кластера рабочих гипотез и, следовательно, общей теории психотерапии как квинтэссенции разработанных инновационных гипотетических концептов и концепций. При этом предполагается, что такого рода методология или уже разработана, либо она является отдельным компонентом анализируемых  теоретических построений, которые собственно и нуждаются в дополнительной  научной аргументации (верификации) Между тем, все сказанное о тотальном методологическом дефиците, имеющим место в теории и практике  профессиональной психотерапии, прямо касается и способов исследования дееспособности множества психотерапевтических концептов, методов, моделей и направлений. В то же самое время, серьезные исследователи, действующие в данной области (например, С. Patterson, 1987;  R. Russee, D. Orlinsky, 1996;  А. Притц, Х. Тойфельхарт, 1999;  Э. Ван Дойрцен-Смит, Д. Смит, 1999;  Р. Д. Тукаев, 2004; У. Бауманн, К. Рейнекерт-Хехт, 2012), отмечали многочисленные сложности в использовании заимствованного из сектора медицинских дисциплин подхода, обозначаемого как «доказательная практика», применительно к специфике профессиональной психотерапии. Утверждение  того, что предлагаемые здесь параметры и критерии определения эффективности очень слабо или совсем не отражают обстоятельства, реально обеспечивающие темпы конструктивной динамики и общую  эффективность психотерапевтического процесса, уже стали своего рода мантрой, кочующая из публикации в публикацию и повторяемой на все лады. И, конечно, особенно охотно данный тезис воспроизводят энтузиасты изобилия произвольных психотерапевтических методов (на часто используемом сленге - «психотерапевтических джунглей») по уже понятным причинам. Однако факт остается фактом -  до самого последнего времени в сфере профессиональной психотерапии наблюдалась ситуация замкнутого круга, когда преобладающий здесь массив психотехнических, по преимуществу, гипотез было сложно верифицировать в силу имеющегося дефицита соответствующей адекватной методологии. При том, что именно такой,  адекватный специфике профессиональной психотерапии, методологический компонент не мог быть разработан без корректного, научно обоснованного уточнения главного вопроса:   а чем, собственно, данная специфика должна быть представлена в концептуальном и параметрическом плане. Таким образом, реализация рассматриваемого классического этапа гипотетико-дедуктивного метода, именно в случае психотерапии, сопряжена с наибольшими сложностями, без решения которых мы, в итоге, получаем лишь очередную «порцию» непроверенных гипотез. Чего всеми силами следует избегать.  

Конструктивный выход из такой сложной и запутанной методологической ситуации в нашем случае был найден за счет введения предварительного этапа реализации гипотетико-дедуктивного метода. В структуре данного этапа, как уже было сказано, был разработан специальный методологический блок, включающий, во-первых, проработанный общий методологический контекст (Базисная НИП, выверенная методология эпистемологического анализа; предварительное проведение генетически-конструктивного этапа исследования). Что, в результате, способствовало абсолютно необходимой, в данном случае, идентификации сущностной специфики и базисных параметров эффективности психотерапевтического процесса. Но так же —  разработке на этом же, предварительном этапе универсального метода психотехнического и комплексного анализа эффективности любых используемых технологий и методов профессиональной психотерапии. А во-вторых, что очень важно, данный блок включал проработанную систему критериев дееспособности научной теории, которая полностью исключала возможность фальсификации каких-либо теоретических  построений именно в сфере профессиональной психотерапии. В эту систему были включены следующие общие и обязательные критерии состоятельности научной теории: соответствие принципам научного знания; максимальная степень фундаментальной и прикладной эвристики; достоверность теоретических построений,  определяемая как в стогом научном эксперименте, так и на практике; функциональная дееспособность основных теоретических концептов — информативная, систематизирующая, объяснительная, предсказательная;  критерий У. Куэйна  -  наличие логической согласованность между эмпирическим базисом, интерпретативной теорией и системой теоретических постулатов; критерий наличия адекватного исторического объяснения (интерпретации) - данный критерий отчасти пересекается с важнейшим компонентом «итерпретативной теории» Куэйна, к чему мы еще обязательно вернемся.  Сюда же были включены и специальные критерии, имеющий непосредственное отношение к психотерапевтической науке и практике.  Эти специальные критерии — в силу их особой значимости - есть смысл рассмотреть более подробно и сопроводить уместными в данном случае комментариями. 

Итак, критерий Розенцвейга (1936), входящий в данную группу специальных критериев, представлен тезисом того, что в результате появления общей, интегративной теории психотерапии  все направления и методы профессиональной психотерапии «должны выиграть и получить призы». И это крайне важная констатация, ибо в противном случае такая теория попросту будет проигнорирована профессиональным сообществом. Как это и происходит в новейшей истории психотерапии с любыми претенциозными теоретическими конструктами, не соответствующими, или не вполне соответствующими данному критерию. Критерий Ламберта-Бегина (1992) представлен тезисом того, что общая интегративная теория психотерапии должна обеспечивать возможность объединения силы общих факторов с прагматизмом специфических. Что, конечно, надо понимать и в смысле соответствия критерию Розенцвейга. Но так же - и в том плане, что эмерджентная теория общих факторов психотерапии должна быть, наконец, разработана, и что этот теоретический концепт обязательно должен быть включен в общую теорию психотерапии. В этом случае значимость методологической специфики, опять же,  вне всяких сомнений.

Еще один, наиболее интересный и перспективный  критерий Д. Прохазки и Дж. Норкросса (2005), заключается в соответствии общей теории (дееспособной интеграционной модели) профессиональной психотерапии следующим положениям: 1) ценностный и порой уникальный вклад основных систем психотерапии должен быть защищён; 2) фундаментальные переменные процесса и компонентов терапии должны быть чётко идентифицированы; 3) должна быть обеспечена возможность измерения и валидизации фундаментальных переменных; 4) рассматриваемая интегративная модель должна объяснять, как люди изменяются без терапии и при терапии, поскольку большинство людей, даже и с клиническим уровнем расстройств, не обращаются за профессиональной помощью; 5) модель должна доказать свою состоятельность при генерализации её с охватом широкого круга человеческих проблем, включая проблемы физического, психического и психологического здоровья; 6) интеграционная модель должна побуждать психотерапевтов становиться новаторами. В этом последнем перечне отражены буквально все ключевые позиции, имеющие отношение к определению степени «дееспособности» общей теории психотерапии. Начиная от обязательного условия охранного, или даже «заповедного» отношения к имеющимся здесь достижениям — иначе рассчитывать на приемлемую институционализацию предлагаемой общей теории не приходится — но так же, и обязательных условий по сущностной идентификации и возможности измерения универсальных параметров эффективности психотерапевтического процесса (позиции 2 — 3). Однако, главными здесь все же  являются три последние позиции. Причем первая из них (позиция 4) прямо адресована к феномену самоорганизации. А мы, конечно, помним, что психотерапия, в первом приближении, определяется именно как практика эффективной самоорганизации, осуществляемая с использование ресурсов психического. И чуть забегая вперед скажем, что при исследовании культурно-исторических аспектов процесса становления психотерапевтической традиции вопросам эффективной самоорганизации (индивидуальной, дуальной, групповой, социальной), осуществляемой с использование отработанного психотехнического репертуара, уделяется самое пристальное внимание. То есть, эта важнейшая позиция в полной мере учтена.  И далее, в ходе проведения эпистемологического исследования должен учитываться и весь круг проблем — биологических, психологических, социальных — которые решаются с использованием психотерапевтических подходов (позиция 5). Что же касается позиции (6), то сверхзадача полноценного эпистемологического исследования как раз и заключается в формировании устойчивого интереса и, соответственно, мотивационного стимула к инновациям, адресованного к специалистам-психотерапевтам, действующим в сфере науки, образования, психотерапевтической практики; профессиональному психотерапевтическому сообществу в целом. А так же — и к специалистам многих других смежных областей науки и практики. Таким образом, здесь мы констатируем наличие исходного, «закладываемого» еще на стадии разработки сложной методологии проведенного исследования, соответствия изучаемого гипотетического кластера и общей теории психотерапии — важнейшему комплексному критерию Д. Прохазки и Дж. Норкросса.

Третий  классический  этап  реализации  гипотетико-дедуктивного метода предусматривает уточнение и конкретизацию — с учетом результатов, полученных в ходе выполнения предшествующего этапа — исходной теоретической конструкции. И здесь абсолютно понятно, что  сама по себе возможность реализации данного этапа напрямую связана с решением сложных методологических проблем предшествующих этапов гипотетико-дедуктивного метода. То есть, для начала такая исходная, и безусловно инновационная теоретическая конструкция (в нашем случае это кластер обоснованных рабочих гипотез, распределенных по дифференцированным   уровням дисциплинарной матрицы и представляющих, в итоге, общую теорию психотерапии) должна быть разработана и верифицирована. Однако, адекватное выполнение комплекса этих сложных задач возможно только лишь при наличии еще одного важнейшего и досконально проработанного на предварительных этапах  эпистемологического конструкта - Базисной научно-исследовательской программы, выполняемой по профилю профессиональной психотерапии.

В качестве иллюстрации особой значимости обозначенных здесь условий успешного выполнения рассматриваемого третьего классического этапа гипотетико-дедуктивного метода, чуть забегая вперед, позволим себе следующее утверждение. На основании результатов проведенного нами эпистемологического исследования, можно с уверенностью говорить о том, что обстоятельства перманентного кризиса в сфере наук о психике в существенной степени и были обусловлены отсутствием в теоретических построениях этих наук необходимых эпистемологических конструктов. Причем, ситуация такого базисного методологического дефицита прослеживается здесь в продолжении достаточно длительного исторического периода. 

Так, например, проявления системного кризиса психологической науки, исчерпывающе описанные Уильямом Джеймсом еще в средине XIX столетия, оставались практически неизменными в последующий за этим более чем полуторавековый период (Л. С. Выготский, 1927; А. В. Юревич, 1999, 2001, 2005, 2006; В. А. Мазилов, 2006; А. Н. Ждан, 2006; В. А. Кольцова, 2007). Л. С. Выготский в своем блистательном произведении «Исторический смысл психологического кризиса» описывал кризисное состояние психологической теории в том числе и следующим образом: «Различие в воззрениях, школах, гипотезах; частные, столь сложные, запутанные и перемешанные, слепые, хаотические соединения, в которых бывает подчас очень сложно разобраться... В понятии эмпирической психологии заключено неразрешимое противоречие – это естественная наука о неестественных вещах, это тенденция методом естественных наук развивать полярно противоположные им системы знания, т.  е. исходящие их полярно противоположных предпосылок». И далее он констатирует закономерный итог такого методологического хаоса: «Это и отразилось гибельно на методологической конструкции эмпирической психологии и перешибло ей хребет». И вот что здесь предлагается этим выдающимся исследователем в качестве неотложных мер по преодолению системного методологического кризиса психологической науки:  1) критически согласовать разнородные данные; 2) привести в систему разрозненные законы; 3) осмыслить и проверить результаты; 4) прочистить методы и основные понятия; 5) заложить фундаментальные принципы; 6) свести начала и концы знания; 7) из всего этого вывести фундаментальные основы общей науки о психике. 

Проведенный эпистемологический анализ этих, широко цитируемых рекомендаций показал что, в первую очередь, представленные здесь пункты следует понимать, как общую программу реализации гипотетико-дедуктивного метода, которой, определенно не хватает методологической конкретики. И вот это методологический дефицит, в данном случае, и оказался фатальным. В отсутствии конструкта дисциплинарной матрицы психологической науки, в частности, ее верхнего уровня, на котором и должны решаться глубинные противоречия между психологическими теориями, основанными на полярно-противоположных системах знания, генерация согласованного кластера рабочих гипотез и даже основных понятий, отражающих сущностные характеристики психического, оказалось делом крайне затруднительным. А задача «вывести фундаментальные основы общей науки о психике» - и вовсе неподъемной. То есть, перед нами — типичная ситуация порочного эпистемологического круга,   однозначно сводящего на нет все попытки генерации подлинно инновационной «информационной генетики» психологической науки. В силу чего, любые исследовательские программы, реализуемые в данной области в период уже после выведения эпохальных рекомендаций Л. С. Выготского, в сущностном  - эпистемологическом - плане представляют индуктивный логический вектор и   вполне закономерно воспроизводят ситуацию теоретического хаоса. 

И далее, надо понимать, что этап уточнения и конкретизации исходной теоретической конструкции (первичной «информационной генетики») исследуемого научно-практического направления - это не ограниченный по времени акт, а перманентный процесс, который никогда не заканчивается. Адекватное и результативное — в собственно научном и прагматическом смысле —  управление данным процессом  возможно только за счет умной и последовательной реализации Базисной НТП, выполняющей функцию  системообразующего эпистемологического стержня самодостаточной, в этом случае, психотерапевтической науки.

Наконец, необходимость введения еще одного завершающего этапа реализации гипотетико-дедуктивного метода, связана с особой важностью темы адекватного прогнозирования вариантов развития психотерапии в ближайшем и отдаленном будущем. Речь, следовательно, идет о выведении — за счет использования модифицированной версии форсайтного исследования — именно такого вероятностного прогноза, в котором будут  учтены ключевые факторы, оказывающие существенное влияние на развитие профессиональной психотерапии, а так же обозначены и вполне реальные  перспективы управления этими факторами. В нашем случае, выполнение данного этапа закономерно совпадает с завершением процесса исторической реконструкции общей панорамы становления и развития психотерапии в  дифференцируемые эпистемологические эпохи. В ходе чего, напомним, проводилось исследование не только традиционных векторов прошлого и настоящего, но и важнейшего вектора будущего рассматриваемого научно-практического направления. В строгом методологическом смысле, можно считать, что вот этот завершающий этап реализации гипотетико-дедуктивного метода  - есть, в то же время, и начало нового цикла использования данного метода, на котором, конечно, оправдано и генетически-конструктивное моделирование вариантов развития  психотерапии, но так же - и моделирование выводимых отсюда вариантов развертывания цивилизационных процессов. Соответственно, обозначенная  последовательность действий в полной мере согласуется с несущим концептом эпистемологического анализа - «информационной генетики».

Метод культурно-исторической реконструкции как компонент эпистемологического анализа

Задача разработки модифицированной версии  метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических оснований и предметной сферы психотерапии, в нашем случае, была решена в ходе реализации предварительных этапов Базисной НИП. Адекватное решение данной методологической задачи  обеспечивает возможность достижения  основных  целей эпистемологического анализа. Отсюда, внимание, которое уделяется описанию данного метода, в частности:  содержанию и специфике наиболее существенных компонентов данного метода; аргументации разрешающей способности метода по отношению к целям и задачам исследования;  наиболее существенным отличиям разработанной версии от традиционных подходов культурно-исторической реконструкции предметной сферы наук о психике. Именно в таком порядке мы и будем рассматривать  модифицированную  версию культурно-исторической реконструкции процесса становления  исследуемой научно-практической дисциплины.

Актуальность исторического аспекта  вопросов, имеющих прямое  или даже косвенное отношение к науке, ее отдельным направлениям и дисциплинам стала понятной еще со времен Аристотеля, взявшего за правило анализировать, в том числе, историю становления любой исследуемой им проблемы. Что, по мнению самого Аристотеля, а так же многих современных методологов науки (например, К. Поппера с его идеями эволюционной эпистемологии) дает возможность проведения критического анализа совокупности исследуемых концептов, корректно аргументировать собственные гипотезы, а так же -  очищать общее поле науки за счет процесса элиминации несостоятельных гипотез. Вместе с тем, культурно-историческая реконструкция предметной сферы определенных научных направлений — это, конечно,  не только и не столько «естественный» отбор дееспособного гипотетического кластера, сколько интенсивный процесс развития эпистемологической структуры и несущих теоретических конструкций этих направлений ( М. А. Кукарцева, 2009; Л. А. Маркова, 2009; Ю. С. Воронков, А. Н. Медведь, Ж. В. Уманская, 2016;  В. М. Розин, 2018).

Что же касается значимости культурно-исторической реконструкции процесса становления профессиональной психотерапии, то она обусловлена: 1)  необходимостью уточнения статуса психотерапии — т. е. в первую очередь следует получить исчерпывающий ответ на вопрос того, с чем, собственно, мы имеем дело — ремеслом, искусством, наукой, либо иной сферой адаптивного гуманитарного опыта; 2) и если окажется, что с наукой, то необходимо определить, какие стадии становления рационально-понятийной формации познания (В. М. Найдыш, 2012) уже пройдены, на каком фиксируемом этапе данной формации психотерапия, как становящаяся наука, располагается в настоящее время, и какой именно эпистемологический дефицит препятствует переходу на следующую стадию формирования научной дисциплины; 3) далее, с учетом позиции, полученной по  предшествующему пункту, должна быть проведена необходимая эпистемологическая достройка теоретического каркаса исследуемой психотерапевтической дисциплины (для чего привлекается материал рабочих гипотез, обоснованных на предварительных этапах реализации Базисной НИП, и методология семиотико-герменевтического анализа); 4) с тем, чтобы уже применительно к обновленным гипотетическим концептам можно было использовать весь арсенал эпистемологического анализа, в частности и такие критерии дееспособности  инновационных теоретических построений, как соответствие принципам научного знания, преемственность, наличие адекватного исторического объяснения (интерпретации) и др.; 5) то есть, говорить о появлении обновленного эпистемологического каркаса и обоснованном уточнении, и расширении предметной сферы психотерапии можно лишь после выведения достаточно емкой в фактологическом, и продуманной в методологическом смысле исторической реконструкции процесса становления психотерапии.

И далее, следует иметь виду определяющее значение перспективного  - то есть, обращенного в будущее - вектора метода культурно-исторической реконструкции для разработки наиболее адекватного и востребованного на современном этапе цивилизационного развития сценария продвижения профессиональной психотерапии к статусу эффективной социальной практики и состоятельной, авангардной науки. В частности, необходимо анонсировать  более чем существенный  вклад данного метода в процесс формировании «больших данных» по профилю профессиональной психотерапии, без чего аргументация статуса психотерапии, как состоятельной, авангардной науки, крайне затруднительна.

В свете сказанного метод культурно-исторической реконструкции — это не только способ адекватного и абсолютно необходимого воспроизведения   наиболее существенных аспектов процесса становления психотерапевтической традиции, но, безусловно, метод интенсивного развития психотерапевтического знания, психотерапевтической науки и практики в целом.

В отношении  следующей позиции  -  компонентов метода культурно-исторической реконструкции и их содержанию, и специфике - здесь с самого начал необходимо обозначить такую особенность, как общий контекст эпистемологического анализа, в  рамках которого реализуется рассматриваемый метод. Данный  важнейший контекст определяет максимально возможную глубину и масштабы научного горизонта метода культурно-исторической реконструкции. Что, в конечном итоге,  способствует  устранению тотального эпистемологического дефицита, присущего становящейся психотерапевтической науке. Это же обстоятельство диктует необходимость предъявления самых высоких требований к общей структуре обсуждаемого метода, качеству используемых здесь инструментов (встроенных методов) и их разрешающей способности. 

Далее, необходимо остановиться на специфике философского обоснования использованной в нашем исследовании версии культурно-исторической реконструкции. Необходимость специального философского обоснования, в нашем случае, связана с повышенным вниманием к вопросам  преодоления эпистемологических (методологических) сложностей,  само изобилие и очевидно «неподъемный» характер которых стали неким, вполне узнаваемым «ликом» становящейся психотерапевтической науки. В качестве одного из таких  философских оснований  метода выступает концепция «рекурсивной истории» Гастона Башляра (1972, 2000). Последний рассматривал процесс исторической реконструкции науки прежде всего как историю становления эпистемологических профилей через эпистемологические разрывы и преодоление эпистемологических препятствий в неких «эпистемологических актах». Прояснение этих базовых, в философских построениях Башляра, понятий  - эпистемологических препятствий, профилей, разрывов, актов  -  представляет для нас особый интерес, поскольку рамочная методология эпистемологического анализа как раз и выстраивается вокруг данных понятий.

Эпистемологические препятствия, по Башляру, порождаются любым некритически усвоенным или утратившем критичность по отношению к себе знанием. Специалист-эпистемолог видит в них «тупики» или «ловушки», в которые могут попасть неискушенные исследователи, но так же и «точки» возможного инновационного прорыва. Под эпистемологическими профилями  Башляр понимал целостные типы порожденных научным разумом и соотнесенных с определенной культурой рациональностей. Такие профили  «замкнуты на себя», соотносятся по принципу  взаимодополнения  (предполагают, как минимум, возможность друг друга). Появление новых типов рациональности соответствует «оси развития знания». На основе рекусивно-исторического анализа сектора естественных наук  Башляр сконструировал пять основных эпистемологических профилей: наивного реализма (донаучное физическое знание); позитивистского толка эмпиризма (доньютоновская опытная физика); классического рационализма (ньютоновская механика); полного рационализма (теория относительности А. Эйнштейна); дискурсивного или диалектического рационализма (релятивистская квантовая механика П. Дирака).  Эпистемологические акты Башляр трактовал как «события разума»: либо заставляющие реконструировать опыт; либо изменяющие содержание понятий; либо ведущие к совершенствованию экспериментальной техники; либо осуществляющие теоретические сдвиги; либо обнаруживающие эпистемологические препятствия и диагностирующие эпистемологический разрыв. Что, конечно, не означает жесткого предписания в отношении изолированного использования только лишь одного из перечисленных методологических приемов в процессе проведении эпистемологического исследования любого формата, в том числе и рекурсивно-исторического исследования.

Вполне соглашаясь  с  великим  французским философом по трактовке трех выведенных им, главных интеллектуальных новаций (эпистемологических препятствий, разрывов и актов), мы позволили себе — вполне в духе «событий разума» Башляра — достроить его базисный концепт эпистемологического профиля в  соответствии с корневыми эпистемологическими проблемами и методологическими задачами, идентифицированными в поле становящейся психотерапевтической науки.  

Основное отличие предлагаемой нами конструкции «эпистемологической платформы»  от базисного  концепта Г. Башляра состоит в том, что  в нашем случае невозможно ограничиваться только лишь рассмотрением выделенных им  типов рациональности, за счет которых, по мысли Башляра, развивается сектор естественных наук и в первую очередь такой науки, как физика.  Заметим, что в гуманитарном секторе наук, в системе выведенных Башляром приоритетных профилей «оси развития знания» каких-то, чрезмерно высоких темпов развития не наблюдается. А что касается сектора наук о психике и, в особенности, такой становящейся науки, как психотерапия — то здесь впору говорить о «тупике» или эпистемологической «ловушке», в которую раз за разом попадают простодушные исследователи, страстно желающие соответствовать  выведенным для совершенно другого научного полюса типам научной рациональности. Соответственно, все сформулированные Башляром типы рациональности и выведенная им «ось развития знания» обозначаются в наших концептуальных построениях общим смысловым вектором «логос».  Другой, конкурирующий с «логосом»  вектор или способ получения знаний, доминировавший в интеллектуальной истории развития человека вплоть до эпохи Нового времени, мы обозначили как «гнозис». При том, что в нашем случае термин «гнозис» следует понимать именно как особый познавательный вектор, и только лишь с учетом содержательных и смысловых дополнений, произведенных в ходе абсолютно необходимой в данном случае реконструкции, расширения и углубления семантического поля рассматриваемого понятия.  

Собственно, отсюда и выводится стержневые  особенности предлагаемого нами подхода. Во-первых, определяется специфика принципа построения концепта «эпистемологической платформы»  - несущей эпистемологической конструкции в разработанной общей теории психотерапии. В нашем случае, такая конструкция выводится на основании признаков доминирования и диссоциации-ассоциации обозначенных  «больших» познавательных векторов. Во-вторых, обосновывается оригинальная типология эпистемологических платформ: «недифференцированная» - по признаку приоритета гностического познавательного вектора в  эпоху становления психотерапевтической традиции; «диссоциированная» - по признакам декларируемого приоритета логического познавательного вектора, конфликта между двумя базисными  познавательными векторами; «ассоциированная» - на основании аргументированной, в концепции «объемной реальности», возможности синергии обозначенных  познавательных векторов. Здесь же следует сказать, что эта последняя эпистемологическая платформа, так же, как и концепция «объемной реальности», есть важнейшие компоненты первого, фундаментального матричного уровня общей теории психотерапии. Наконец в третьих, на основании всего сказанного нами были определены сущностные эпистемологические эпохи процесса становления и развития психотерапии: «Недифференцированная» -  от начала появления исторической хроники до старта эпохи Нового времени: «Диссоциированная» - от старта эпохи Нового времени, с продолжением в эпоху Новейшего времени  и до прогнозируемого в ближайшем будущем кардинального изменения рамочной концепции профессиональной психотерапии; «Ассоциированная» - от момента утверждения обновленной рамочной концепции и далее с продолжением в обозримую проекцию будущего психотерапевтической науки и практики. Такого рода обоснованная историческая типология, помимо всего прочего, позволяет избежать не вполне адекватного, с нашей точки зрения, разделения психотерапии на «донаучную» и «научную», и мотивировать исследователей на генерацию подлинных  эпистемологических  прорывов  в полном согласии с идеей «научного духа» великого философа-исследователя  Гастона  Башляра.

Другим  важнейшим  философским  основанием  используемой  нами версии метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии, является концепция «Археологии знания» Мишеля Фуко, окончательно оформленная им в конце 60-х годов прошлого века. В своих концептуальных построениях Фуко в частности утверждал, что человек из «эпохи пространства» перешел в «эпоху времени» с тех самых пор, как серьезно занялся вопросами своей собственной истории. И несмотря на то, что речь здесь, все же, идет об историческом времени, нельзя не отметить, что сам этот посыл и  провидческое понимание сути грядущей эпохи созвучны с идеями фундаментального матричного уровня общей теории психотерапии.  Далее, Фуко формулирует следующие, главные тезисы концепции «Археологии знания»: объект или «вещи» - это прежде всего  информационный объект, а не что-либо другое; информация об объекте образуется по правилу дискурса; следовательно, дискурс, понимаемый как совокупность высказываний и правил, по которым они делаются, присутствует в любом объекте, это и есть абсолютно реальная взаимосвязь слов и вещей; правила, по которым образуются эти взаимосвязи или конфигурации «археологического поля» и есть эпистемы (центральное понятие в эпистемологических построениях Фуко); эти правила — эпистемы не осознаются, но на них можно влиять в той степени, в которой они будут представлены в сознании исследователя; таким образом, процесс «археологии» информационных архивов накопленных знаний, по Фуко, это  исследование высказываний - дискурсивных «атомов», выявление (осознание) скрытых правил — эпистем, по которым эти высказывания формируются; но далее, возможна ревизия  информационных архивов, или, по крайней мере, понимание ограничений, со скрытым участием которых такие архивы были созданы. И конечно же, в содержании вышеприведенных тезисов мы так же находим признаки идейного резонанса с концептом «информационной генетики» - одним из главных методологических компонентов разработанной нами версии эпистемологического анализа.

Эпистемологические исследования Фуко ограничивались только лишь историей западноевропейской культуры Нового времени. В этом, заметим, непродолжительном по историческим меркам периоде, на основании выведенных стержневых характеристик, Фуко выделить три эпистемических конфигурации: ренессанс, классический рационализм и современность, кардинальным образом различающиеся между собой. В ренессансной эпистеме слова и вещи соотносятся по сходству; в классическую эпоху они соизмеряются друг с другом посредством мышления, путем репрезентации в пространстве представления; начиная с XIX века, согласно исследованиям Фуко, «слова и вещи связываются друг с другом еще более сложной опосредованной связью – такими мерками, как труд, жизнь, язык, которые функционируют уже не в пространстве представления, но во времени, в истории». 

Понятно, что такое ограничение охватываемого исторического периода, а так же и вполне очевидный  лингвистический, и культурологический  фокус исследовательского внимания Фуко, как минимум, не способствуют  адаптации и масштабному использованию концепции «Археологии знания» в каких-либо других секторах науки. Однако, именно в таком перегруженным  и  запутанным в фактологическом ракурсе, и явно обделенном в эпистемологическом смысле  секторе наук о психике многие концептуальные находки Фуко обретают вторую жизнь. Так, например, чрезвычайно конструктивными для выстраивания дееспособной рекурсивной истории психотерапии являются следующие знаковые высказывания — рекомендации Мишеля Фуко, на которые, как мы полагаем, следует обращать внимание историографам наук о психике. В своей основной работе, помимо прочего, Фуко утверждает, что предназначенный для описания различных «пространств разногласия», метод археологии знания при рассмотрении этих «связностей-эпох» имеет своей задачей «разрушить старые и открыть новые противоречия; это значит объяснить, в чём они могут выражаться, признать их значимость, либо приписать их появлению случайный характер». И далее, в том же ключе, Фуко говорит о том, что для археологии знания «существенны прежде всего внутренне присущие дискурсам оппозиции... Она занята исследованием неадекватности объектов, расхождениями модальностей, несовместимостью концептов, случаями исключения теоретического выбора. Ещё одна её задача — выявить различие ролей всех этих форм оппозиции в дискурсивной практике». Он полагает, что именно за счет полноценной реализации вот этих последних утверждений  «археология знания оказывается способной описывать переходы из не-философии в философию, из не-науки в науку». Согласимся, что для становящейся психотерапевтической науки вот эти тезисы-предписания Фуко -  ровно то, «что доктор прописал». Ибо все, что мы имели здесь до самого последнего времени — это, по свидетельству многочисленных экспертов, некие,   непроходимые «джунгли» противоречий и несоответствий, прослеживающиеся  буквально на всех уровнях организации психотерапевтической традиции, практики и науки. Так, например, приходится говорить о конфликтующих  мировоззренческих установках и реально существующей оппозиции  «больших» ареалов психотерапевтической традиции; об относительном или абсолютном несоответствии теоретических подходов, лежащих в основе многочисленных направлений и методов профессиональной психотерапии; о  несогласованных концепциях управления качеством психотерапевтической помощи и противоречивых установках в практике оказания самой этой помощи и пр.  Однако,  в нашем случае этот «гордиев узел» все же распутывается, в том числе и благодаря концептуальным положениям «Археологии знания» Фуко.

Более того, в наших эпистемологических построениях мы идем дальше и не ограничиваемся только лишь анализом  дискурсивных исторических архивов и  установлением взаимозависимости информации второго порядка (то есть, субъективной информации в нашей систематике) и предметных характеристик так называемой объектной реальности. Мы так же показываем сущностную,  взаимозависимость информации первого порядка от параметров фиксируемого импульса сознания-времени (то, что окончательно развенчивает миф о какой-либо «объективной» реальности и «объективном» времени).  И далее — сущностные характеристики взаимодействия основополагающих статусов «объемной» реальности, аргументирующие возможность управления феноменом сознания-времени. Такого рода концептуальные построения постулируются нами как наиболее перспективный и наименее «освоенный» научным истеблишментом потенциал сектора наук о психике и авангардной науки в целом. Что же касается интереснейшего — во всех отношениях -  процесса взаимодействия информации первого и второго порядка (то есть, полюсов «объективной» и «субъективной» информации), то мы показываем возможность непротиворечивого и неконфликтного, а наоборот, максимально креативного  со-существования и со-развития этих полюсов в общем поле ассоциированной эпистемологической платформы. Такая проработанная эпистемологическая альтернатива, на наш взгляд, много более способствует переходу психотерапии от неприемлемого для нее статуса не-науки к статусу авангардной науки. При том, что найденная альтернатива, безусловно, не отменяет, а только лишь подчеркивает значимость эпистемологических новаций выдающегося французского философа Мишеля Фуко.  

Полагаем, что проиллюстрированная возможность развития потенциала обсуждаемых философских построений  Башляра и Фуко в предлагаемой нами версии метода культурно-исторической реконструкции в существенной мере способствует аргументированному пересмотру последнего по времени  эпистемологического поворота с его главным тезисом отказа от наукоцентризма. Для становящейся психотерапевтической науки данное обстоятельство является критически важным, поскольку основной довод в пользу такого постмодернисткого  поворота — признание факта того, что наука не является единственной системой производства и постижения  значимой, адаптивной информации — может быть истолковано и в духе того, что психотерапия как раз и представляет собой идеальный образец упомянутого «ненаучного» способа генерации адаптивной информации. С укоренением вот этого, упрощенного и в чем-то даже привлекательного эпистемологического ракурса, процесс какого-либо продвижения психотерапии к признаваемому  статусу  самостоятельного и состоятельного научно-практического направления окажется крайне затруднительным. 

Вместе с тем, глубокая проработка концепции ассоциированной эпистемологической платформы, обоснованная реконструкция — с  этих новых эпистемологических позиций -  ключевого, в данном случае, концепта герменевтики, как раз и предполагает аргументированный «возврат» альтернативных способов получения информации в поле авангардной науки. Например, -  такого,  крайне важного способа получения и усвоения информации, как «гнозис», с преимущественным использованием которого в продолжении  тысячелетий развивалась психотерапевтическая традиция.

Следующим специфическим компонентом разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции является раздел целеполагания и выведения соответствующих функциональных задач, решаемых за счет использования данного метода. Важно отметить, что полноценная идентификация и достижение выводимых здесь специфических целей, а также решение соответствующих функциональных задач возможно только лишь в условиях проработанного и в существенной своей части реализованного  эпистемологического анализа (то есть, как минимум, должны быть выполнены задачи методологического блока). Что, в свою очередь, предполагает полноценную реализацию первых этапов  Базисной НИП.

Итак, выделяемой специфической целью метода культурно-исторической реконструкции является надежная идентификация эпистемологических основ, сущностных характеристик предметной сферы, признаков важнейшей социальной миссии исследуемой психотерапевтической традиции,   практики и становящегося научного направления, осуществляемая в исторической ретроспективе и перспективе с использованием инструментов (методов) эпистемологического анализа.  В данном определении с одной стороны подчеркивается важность общего контекста эпистемологического анализа. А с другой стороны — абсолютная ценность метода культурно-исторической реконструкции, с использованием которого только и возможно появление «объемной реальности» психотерапии с выведением адекватной для этой реальности ретроспективы и перспективы.

Что же касается выводимой отсюда специфики функциональных задач, то сами эти задачи есть смысл рассмотреть в следующем порядке. Первые две задачи  нацелены на формирование необходимой информационной базы, на основе которой выводятся главные идентификационные характеристики психотерапии: 1)  проработка актуального культурно-исторического контекста — собственно культурного, философского, научного — имеющего отношение к формированию эпистемологического каркаса и предметной сферы психотерапии в различные исторические эпохи; 2) реконструктивная фактологическая иллюстрация  эпистемологических эпох  и  разрывов между этими эпохами, оказавших наиболее существенное влияние на представления о механизмах достижения основных психотерапевтических эффектов. При этом понятно, что адекватное решение этих важнейших задач предполагает активное использование практически всего арсенала методологии эпистемологического анализа. 

Следующая важная задача формулируется как: 3) определение основных ареалов и социальной миссии психотерапии в различные исторические эпохи. И здесь стоит отметить, что несмотря на стандартный и присутствующий практически во всех более или менее глубоких исторических дискурсах рефрен в отношении того, что психотерапия  изначально была представлена  в магических и религиозных практиках, а затем — в медицинской и психологической сферах, дело обстоит не так просто. Во-первых,  магическая и религиозная психотерапия со временем никуда не исчезли и по уровню востребованности населением в эпоху Новейшего времени эти, будто бы «архаические» практики лидируют с большим отрывом. Внятный ответ на вопрос о причинах такого «удивительного» распределения предпочтений населения до настоящего времени не получен. Как, собственно, не получен и адекватный «рецепт» выведения широкого фронта социальной психотерапии - в соответствии с запросом населения -  в общем формате которого все эти «большие» ареалы психотерапии могли бы конструктивно сотрудничать. И, безусловно, в рамках решения обозначенной задачи такие ответы должны быть получены.

Три последние задачи нами формулируются следующим образом: 4) обоснование исторической идентичности психотерапевтической традиции, науки и практики, отграничение от «материнскими» дисциплин, претендующих на роль интеллектуального донорства по отношению к психотерапии; 5) идентификация эпистемологических стереотипов, препятствующих развитию самостоятельного научно-практического направления «психотерапия», а так же - форсированному развитию сектора наук о психике; 6) построение и исследование вероятных моделей развития профессиональной психотерапии  в ближайшей и отдаленной исторической перспективе. Данные задачи существенно более «нагружены» в эпистемологическом смысле и развернуты в   перспективный вектор развития психотерапевтической науки и практики. Однако, нет никаких сомнений в том, что  адекватное решение этих последних задач возможно только лишь с использованием разработанной методологии культурно-исторической реконструкции процесса становления психотерапии.

В целом же, если говорить о стержневой специфике рассматриваемого компонента целей и задач, то следует подчеркнуть направленность данного компонента на глубокую проработку важнейшей характеристики «историзма» эпистемологического анализа психотерапевтической науки и практики, и соответствующую системную организацию исследовательского процесса.

Далее, необходимо, хотя бы кратко, кратко остановиться на специфике  «встроенных» методов исследования, привлекаемых для достижения целей и выполнения задач метода культурно-исторической реконструкции (более подробно содержательная специфика данных методов раскрывается в других специальных подразделах). Речь здесь идет о следующих   методах:  гипотетико - дедуктивный; семиотико - герменевтического анализа; психотехнического и комплексного анализа (вариант С); модифицированного форсайтного исследования. Данные методы, как понятно из всего вышесказанного, представляют собой разработанный методологический инструментарий эпистемологического анализа. Что, собственно, и является  наглядной  иллюстрацией системной организации исследовательского процесса, проводимого с использованием рассматриваемого «большого» метода эпистемологического анализа. И надо понимать, что гипотетико-дедуктивный метод здесь используется в смысле своего «основного продукта» - проработанного кластера рабочих гипотез или важнейшей интеллектуальной базы, необходимой для обеспечения соотвтетствующего горизонта  исследования. В частности, наличие такого проработанного кластера рабочих гипотез в нашем случае абсолютно необходимо для полноценной реализации семиотико-герменевтического, а затем и психотехнического, и комплексного анализа имеющегося в нашем распоряжении фактологического материала. Что, в свою очередь, открывает возможности для адекватной оценки перспективного вектора развития профессиональной психотерапии за счет использования модифицированной методологии форсайтного исследования. И это еще одна иллюстрация системного взаимодействия используемых здесь «встроенных» методов. 

Другой заметной особенностью является обоснованная имплементация историографических, либо обозначаемых в качестве таковых, методов в общий   контекст эпистемологического анализа и, соответственно, в структуру  вышеупомянутых «встроенных» компонентов-методов обсуждаемой здесь версии культурно-исторической реконструкции. 

Так, например в стандартном блоке методов получения научных  историографических данных о предметной сфере дисциплин, так или иначе близких к психотерапевтической науке и практике, чаще всего называются следующие: текстологического анализа, библиографический, биографический; а так же, и более сложные аналитические методы: наукометрический - количественный и качественный, историковедческий, моделирования (упоминается, обычно, без уточнения, какое именно моделирование здесь имеется ввиду). Все эти методы, практически полностью имплементированы в методологию сбора профильной историографической информации и ее последующего  семиотико-гарменевтического анализа. Что же касается более сложных методов данного блока, то они представлены в технологиях психотехнического и комплексного анализа, модифицированного форсайтного исследования и собственно реконструктивного моделирования с использованием гипотетико-дедуктивного метода.  

Далее, в плоскости наиболее объемного блока методов исследования истории становления предметной области ментальных дисциплин традиционно выделяют: группу  личностно - идеографических методов (прослеживающих связь истории идей с личностной историей их автора);  методы логико-предметного анализа (категориальный, семантический и смысловой анализ); группа методов исследования социальных аспектов предметной сферы (историко-событийный, культурологический, социологический анализ); а так же, метод разработки адекватной периодизации исторического процесса. Здесь вполне определенно можно говорить о включенности первых двух групп методов в общую структуру семиотико-гарменевтического анализа. Третья группа методов, так или иначе, представлена в общей методологии эпистемологического анализа. Выведенная периодизация исторического процесса, в нашем случае, является закономерным следствием использования гипотетико-дедуктивного метода (концепты эпистемологических платформ и одноименных эпистемологических эпох). 

Традиционно выделяемый организационно-стратегический блок обычно включает методы: системного и комплексного анализа, метод единства исторического и логического, сравнительно-исторической метод. Все эти методы органично входят в структуру эпистемологического анализа, в общих методологических установках которого понятие «историзма» предметной сферы является безусловным приоритетом. 

В отношении специального блока интерпретации и объяснения полученных данных, выделяемого как заключительный этап профильного исторического исследования, необходимо сказать следующее. Традиционно, в этот заключительный блок включают: социально-культурный, историко-генетический, сравнительно-исторический методы, а так же, еще и такой метод, как «эмпатическое понимание» (цит. по В. А. Кольцовой, 2008). В этом, последнем блоке, как минимум, следует обратить внимание на: присутствие методов из других, поименованных блоков;  задаться вопросом о причинах такого дублирования; но так же - и более глубоким вопросом о критериях достаточности в методологии построения профильных исторических исследований, при совершенно очевидном пересечении разрешающей способности многих из вышеприведенных и традиционно используемых методов. Полагаем, что содержательная специфика используемой нами версии культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии как раз и содержит ответы на все эти непростые вопросы.  Мы, во-первых, считаем что системная методология исследования, представленная в Базисной НИП, и общий контекст эпистемологического анализа, ясно обозначенные как необходимое условие успешной реализации метода культурно-исторической реконструкции, позволяют избежать необоснованного, в этом случае, дробления и  дублирования обозначенных здесь методов исторического исследования; тем более, - дублирования методов на каждом этапе такого исследования. Во-вторых, в условиях такого проработанного методологического контекста, процесс реконструктивного моделирования, предлагаемый  методологий семиотико-герменевтического анализа, очевидно «перекрывает» разрешающую способность  многих из перечисленных методов. В частности, заключительный этап реализации данного метода, на котором полученные здесь промежуточные  результаты соотносятся с объяснительной моделью (именно такая модель, в нашем случае, представлена кластером рабочих гипотез) и формулируются корректные выводов о дееспособности исследуемых  рабочих гипотез, как раз и демонстрирует требуемый уровень достаточности. Соответственно, появляется возможность объединения разрешающей способности  методов,   обозначенных в специальном блоке интерпретации и объяснения полученных данных.

Следующим  специфическим  компонентом  используемой версии метода культурно-исторической реконструкции является его общая структура. И в первую очередь здесь следует иметь ввиду макроструктуру разработанной нами версии с ее главными составляющими: рамочным исследовательским контекстом, формируемым на предварительных этапах реализации Базисной НИП; и собственным алгоритмом реализации метода культурно-исторической реконструкции с выведением ретроспективного  - включая анализ настоящей ситуации - и перспективного вектора реконструктивного моделирования. При таком макроструктурном оформлении, последовательные технические действия  по реализации рассматриваемого метода обретают законченный смысл  лишь в общем контексте комплексной исследовательской программы и ее «больших» этапов. В этих условиях происходит интенсивный информационный обмен между отдельными методологическим блоками - компонентами базисного метода эпистемологического анализа, включая и важнейший блок культурно-исторической реконструкции. Что, собственно, и обеспечивает необходимую интенсивность и качество  информационной синергии именно на том глубинном уровне-горизонте научного исследования, на котором только и возможна сущностная идентификация эпистемологических оснований и предметной сферы психотерапевтической науки и практики.  

Алгоритм реализации разработанной версии культурно-исторической реконструкции, с учетом всего сказанного, предусматривает следующую этапность и последовательность технических действий: 1) этап формирования целей и задач исследования, исходя из общего контекста и научных результатов, полученных в ходе реализации предварительных этапов Базисной НИП (формирования кластера рабочих гипотез; разработанной общей методологии комплексного исследования, разработанной методологии культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии и пр.); 2) этап сбора и систематизации фактологического материала в соответствии с задачами исследования: предусматривает использование стандартного блока методов получения историографических данных, имеющих прямое и косвенное отношение к оформлению психотерапевтической традиции — контент-анализа, текстологического анализа, библиографический, биографический, культурологический, историко-событийный, стратификации  и проч.; 3) этап ретроспективной реконструкции процесса становления эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии: на данном этапе выполняются первые три важнейшие  исследовательские задачи по сущностной идентификации эпистемологических основ и предметной сферы  психотерапии в исторической ретроспективе, включая Новейшее время (предусматривает использование семиотико-герменевтического анализа и других «встроенных» методов эпистемологического анализа); 4) аналитический этап коррекции кластера рабочих гипотез с утверждением эпистемологических основ и предметной сферы профессиональной психотерапии: на данном этапе выполняются четвертая и пятая важнейшие исследовательские задачи по исчерпывающему обоснованию идентичности  психотерапии, а так же - статуса профессиональной психотерапии, как самостоятельного научно-практического направления  (предусматривает использование  «встроенных» методов эпистемологического анализа);  5) этап перспективной реконструкции процесса развития самостоятельного научно-практического направления «психотерапия»: на данном этапе, с учетом имеющихся информационно-технологических возможностей,  выполняется шестая исследовательская задача по разработке вероятных вариантов (моделей) развития профессиональной психотерапии (предусматривает использование генетико-конструктивного метода и метода модифицированного форсайтного исследования); 6) этап обоснование стратегии оптимального развития психотерапевтической науки и практики в глобальном и региональном аспектах: здесь используется научный потенциал концепта «информационной генетики», а так же — результаты модифицированного форсайтного исследования; 7) этап  соотнесения достигнутых результатов с целями исследования: здесь оценивается степень достижения заявленной цели исследования, а так же -  вклад метода культурно-исторической реконструкции в формирование общей теории психотерапии.  

Главной структурной новацией и, соответственно, наиболее существенной содержательной особенностью рассматриваемого метода, является обоснование и использование понятия «эпистемологическая платформа» и выводимого отсюда понятия «эпистемологическая эпоха». Что, в свою очередь, подчеркивает приоритет общего  эпистемологического вектора в разработанной методологии культурно-исторической реконструкции процесса становления психотерапии. И далее, обоснование фундаментальных, в нашем случае, понятий недифференцированной, дисооциированной и ассоциированной эпистемологических платформ и соответствующих эпох в становлении психотерапевтической традиции, науки и практики имеет прямое отношение к  сущностной реализации всего комплекса задач и достижения цели, заявляемых в рамках «большого» метода. То есть, рассматриваемые здесь структурные характеристики являются не столько «вспомогательным инструментальным понятием» разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции, сколько важнейшим результатом эпистемологического анализа, проведенного на предварительных этапах реализации Базисной НИП. И далее, надо понимать, что подлинное смысловое наполнение и функциональный потенциал важнейшего концепта эпистемологических эпох и платформ как раз и раскрывается в разработанной методологи культурно-исторической реконструкции становления предметной сферы психотерапии и сектора наук о психике в целом.

В настоящем подразделе следует рассмотреть и такую специфическую структурную характеристику рассматриваемого метода, как секторальный принцип распределения и анализа имеющегося фактологического материала.   Речь здесь идет о целесообразности первичной стратификации материала по признаку собственно исторической фактологии. В данном секторе исследуется процесс становления основных ареалов «бытия» психотерапевтической традиции — магического, религиозного, духовных практик, медицинского, социального; а так же — основных направлений, модальностей и методов профессиональной психотерапии. И далее — по признаку  становления профессиональной психотерапии, как собственно научной дисциплины.  В данном секторе рассматриваются исторические аспекты формирования  критериев отнесения психотерапии к сектору наук о психике и общему корпусу науки, и ключевые моменты развития профессиональной психотерапии в данном направлении. Такого рода дифференцированное распределение фактологического материала и  акцентов в исследовательской активности предполагают и соответствующую стратификацию используемых стандартных, и «встроенных» методов. В частности, исследовательская активность в первом выделяемом секторе предполагает использование всего методологического арсенала разработанной версии культурно-исторической реконструкции процесса формирования предметной сферы психотерапии. В последнем секторе, акцентированном на исследовании наукоемкого содержания профессиональной психотерапии,  предполагается преимущественное использование метода психотехнического и комплексного анализа (вариант С).  

Еще одной характеристикой разработанной нами версии методо культурно-исторической реконструкции, на которую так же следует обратить внимание, является итоговая структура изложения результатов исследования. При этом, понятно, что речь, в данном случае, идет о таком структурированном дискурсе, который, собственно, и должен представлять исчерпывающую объяснительную модель важнейших процессов, происходящих в общем поле психотерапии, как бы она не обозначалась в различные исторические эпохи.  Такого рода дискурс, безусловно, должен включать исчерпывающие сведения о методологии проведенного исследования. Тем более, если такая сложная методология не сводится к агрегации, стандартной периодизации и более или менее «вольному» пересказу имеющихся исторических сведений. Что же касается собственно результативной части, то ее структурное оформление, в целом,  должно соответствовать основным задачам исследования. При том, что каждая выделяемая рубрикация должна демонстрировать логику исследовательского процесса по сущностному решению какой-либо конкретной задачи, но так же — и логику синергетического взаимодействия решаемых задач по достижению главной цели исследования.

С учетом всего сказанного, нами бала разработана следующая полная структура изложения итоговых результатов исследования, проведенного с использованием осуждаемой здесь версии метода культурно-исторической реконструкции становления психотерапевтической, традиции, практики и науки (конкретные исследовательские фрагменты могут включать какую-либо часть приведенной схемы).

Раздел I. Общая и специальная методология исследования. Содержит подразделы: общая методология исследования; специальная методология исследования; краткое описание рабочих гипотез, сформулированных и обоснованных на предварительных этапах реализации Базисной НИП;  промежуточное заключение и выводы по настоящему разделу. В данном фрагменте итогового документа акцент делается на описании задач «большого» исследовательского проекта, которые должны быть решены в ходе выполнения культурно-исторического, реконструктивного сегмента; а также на подробном изложении собственно исследовательской методологии. Обозначаются  приоритеты системного подхода, в частности — особенностей системного взаимодействия, «входа» и «выхода» компонента культурно-исторической реконструкции в общий контекст «большого» метода эпистемологического анализа.  Обосновываются выводы о целесообразности использования предложенного варианта исследовательской методологии, разрешающая способность которой, так же, как и уровень охватываемого научного горизонта, должны соответствовать сложности заявляемых здесь целей и задач. 

Раздел II.  Психотерапевтическая традиция в Недифференцированную эпистемологическую эпоху. Содержит подразделы: краткая характеристика  фундаментальных допущений недифференцированной эпистемологической платформы; актуальные контексты  (культурные, социальные, идеологические), промежуточное заключение по данному подразделу; психотерапевтическая традиция в магической практике, психотехнический анализ магических практик, промежуточное заключение по данному подразделу; психотерапевтическая традиция в религиозной практике, психотехнический анализ религиозной практики, промежуточное заключение  по данному подразделу; психотерапевтическая традиция в духовных практиках, психотехнический анализ духовных практик, промежуточное заключение  по данному подразделу; психотерапевтическая традиция в медицинской практике, психотехнический анализ используемых в медицинской практике  технологий воздействия на психику, промежуточное заключение по данному подразделу; психотерапевтическая традиция в социальной (воспитательной,  образовательной)  практике,  психотехнический анализ используемых здесь технологий воздействия на психику, промежуточное заключение по данному подразделу; общее заключение и выводы по настоящему разделу.  В данном фрагменте итогового документа раскрывается логика продвижения по первым трем важнейшим задачам настоящего исследовательского проекта, применительно к рассматриваемой здесь эпистемологической эпохе. В частности, демонстрируется определяющая роль фундаментальных эпистемологических установок охватываемой эпохи в отношении выводимых отсюда способов познания психической реальности и специфики воздействия на психическую сферу человека. На конкретных примерах, с использованием методологии ретроспективного психотехнического анализа, обосновывается гипотетическая эффективность первородных психотерапевтических технологий в каждом из рассматриваемых в данном разделе ареалах «бытия» психотерапевтической традиции. Сами же эти технологии исследуются и реконструируются с использованием метода семиотико-герментевтического анализа. Обосновываются выводы о наличии универсальной эпистемологической и предметной специфики формирующейся - в рамках исследуемых «больших» ареалов -  психотерапевтической традиции. 

Раздел III. Психотерапевтическая традиция, практика и наука в Диссоциированную эпистемологическую эпоху. Содержит следующие обособленные блоки и подразделы. Общий информационный блок: краткая характеристика системы фундаментальных допущений Диссоциированной  эпистемологической платформы; характеристика эпистемологического разрыва и базисного конфликта между Недифференцированной и Диссоциированной эпистемологическими платформами и соответствующими эпохами; значение данного конфликта для становящейся психотерапевтичской науки; актуальные социальные, философские, общенаучные контексты; контекст наук о психике, специальный контекст информационных технологий; промежуточное заключение и выводы по данному блоку. Блок собственно исторической фактологии по спецификации профессиональной психотерапии: хронология становления профессиональной психотерапии; основные психотерапевтические направления и методы; интегративное движение в психотерапии: систематизация (классификация) профессиональной психотерапии; психотерапия в секторе наук о психике — место и роль;   профессиональная  психотерапия в настоящем — состояние, проблемы и способы их решения; промежуточное заключение и выводы по данному блоку. Блок исторической фактологии (Новейшее время) по спецификации психотерапевтической традиции: психотерапевтическая традиция в ареалах современных магических, религиозных, духовных практик, промежуточное заключение по данному подразделу; психотерапия в социальной практике (воспитание, образование, социальная помощь и поддержка), промежуточное заключение по данному подразделу; анализ  наиболее распространенных психотехнологий Новейшего времени, не относимых к сфере психотерапии, промежуточное заключение по данному подразделу;  промежуточное заключение и выводы по данному блоку.  Блок научной фактологии: этапы становления психотерапии как научной дисциплины; место и роль научной психотерапии в секторе наук о психике; основные препятствия к формированию профессиональной психотерапии как самостоятельной научной дисциплины; промежуточное заключение и выводы по данному блоку. Общее заключение и выводы по настоящему разделу.  В данном  фрагменте итогового документа раскрывается логика продвижения по   основным задачам исследовательского проекта в контексте  анализируемой эпистемологической эпохи. Здесь, так же как и в предыдущем фрагменте, подчеркивается главенствующую роль фундаментальных допущений Диссоциированной эпистемологической эпохи в отношении приоритетных — т.  е. признаваемых научными -  способов познания психики и адаптивного воздействия на психическую сферу человека. Рассматриваются соответствующие данным фундаментальным допущениям  способы интерпретации и исследования эффективности психотерапевтического процесса. Обосновываются выводы: о двойственном, в том числе и деструктивном влиянии идентифицированного эпистемологического разрыва на  формирование представлений о предметной сфере психотерапии;  о наличии, в данной связи, существенных эпистемологических препятствий в развитии психотерапии, как самостоятельной и состоятельной науки; о существующих институциональных сложностях, препятствующих переформатированию профессиональной психотерапии в масштабную и наиболее востребованную социальную практику.    Однако, главный вывод здесь, все же, заключается в констатации отчетливой перспективы преодоления вышеприведенных, собственно эпистемологических и институциональных сложностей за счет использования разработанного концепта ассоциированной эпистемологической платформы. При этом необходимо подчеркнуть, что и данный объемный фрагмент, и все приведенные здесь, важнейшие выводы являются прямым следствием использования общей методологии эпистемологического анализа, в частности — модифицированной версии культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии со всеми ее компонентами.

Раздел IV. Психотерапевтическая наука и практика в ближайшей и отдаленной перспективе. Содержит следующие подразделы: общая теория психотерапии как дееспособная модель психотерапевтической науки и практики; возможные варианты развития психотерапии в ближайшем и отдаленном будущем; оптимальная стратегия развития профессиональной психотерапии  на ближайшую и среднесрочную перспективу, ключевые области развития профессиональной психотерапии в ближайшей перспективе (к последним, как минимум, относятся: общая теория психотерапии, обновленная рамочная концепция социальной психотерапии, методология научных исследований в сфере профессиональной психотерапии; подготовка профессионалов, сетевой принцип открытого взаимодействия с населением, концепция управления качеством научной, образовательной, организационной и практической  деятельности в сфере профессиональной психотерапии, концепция психоэтики и нормативное регулирование психотехнической деятельности); определяющая позиция профессиональных сообществ; психотерапия как авангардная наука и наиболее востребованная практика эффективной самоорганизации человека и общества в настоящем и будущем; место и роль авангардной научной психотерапии в секторе наук о психике  и в общем корпусе науки; место и роль психотерапевтической практики в процессах эффективной социальной самоорганизации;  общее заключение и выводы по настоящему разделу.  В данном фрагменте итогового документа раскрывается логика продвижения по решению шестой исследовательской задачи, предусматривающей разработку перспективного исторического вектора развития профессиональной психотерапии. Данные настоящего фрагмента итогового документа выводятся на основании использования модифицированной технологии форсайтного исследования, а так же - генетико-конструктивного метода.  Что же касается выводов относительно «дееспособности» общей теории психотерапии и всего кластера рабочих гипотез, представляющих системный стержень такой  теории, то здесь используются завершающие этапы гипотетико-дедуктивного метода, позволяющие обосновывать такие выводы с позиции авангардной науки.

Раздел V.   Общее заключение и  выводы по итоговому документу.  Настоящий фрагмент итогового документа выделяется в самостоятельный раздел в связи с объемным материалом промежуточных заключений и выводов по всем вышеприведенным  разделам, блокам и подразделам, которые в свою очередь, необходимо переосмыслить и «уложить» в общую структуру  итоговой эпистемологической конструкции. Данные систематизированные материалы, итоговое заключение и выводы с одной стороны отражают логику решения исследовательских задач и достижения основной цели, определяемых для  метода культурно-исторической реконструкции А с другой -  конечные результаты эпистемологического анализа по  большинству заявляемых проблемных узлов.

Разрешающая способность разработанной версии метода культурно-исторической реконструкции. Данная к характеристика является ключевой для рассматриваемой здесь версии метода и абсолютно важной для сущностной идентификации  предметной сферы психотерапевтической науки и практики.

Разрешающая способность настоящего метода с одной стороны обеспечивается «большими» форматами, в рамках которых данный метод реализуется: контекстом Базисной НИП и возможностью использования научных результатов, полученных на предварительных этапах реализации этой масштабной исследовательской программы; потенциалом «большого»  метода эпистемологического анализа и соответствующими возможностями его встроенных компонентов. С другой стороны, разрешающая способность  обусловлена собственной научно-информационной базой разработанной версии метода - философским обоснованием, системно-организационной, структурно-методологической и инструментальной спецификой, рассмотренными в предыдущих подразделах.   

Практически важной является полноценная аргументация разрешающей способности метода по отношению к заявляемым целям и задачам. При этом, необходимо иметь ввиду, как собственно культурно-исторический сектор, так и общий эпистемологический вектор исследования. Соответственно,  содержательная специфика целей, задач,  а так же планируемых здесь результатов — и есть итоговая характеристика разрешающей способности используемого метода. 

Таким образом, возможность полноценной идентификации эпистемологических основ и сущностных характеристик предметной сферы становящегося научного направления «психотерапия», полноценного обоснования для этого направления статуса авангардной науки с функциями интеллектуального донора по отношению к сектору наук о психике и корпусу науки в целом  - есть главная содержательная характеристика разрешающей способности рассматриваемой здесь версии метода культурно-исторической реконструкции.

И далее, в уже более специфическом формате функциональных задач, разрешающая способность метода представлена следующим образом:

-возможность выполнения важнейшей функциональной задачи по идентификации именно тех аспектов актуального культурно-исторического контекста  (собственно культурного, философского, научного), которые имеют отношение к формированию эпистемологического каркаса и предметной сферы психотерапии в различные исторические эпохи. В результате, мы получаем наиболее полную фактологическую и вместе с тем, аналитическую панораму истории формирования стержневых характеристик психотерапевтической традиции, практики и науки во всех исследуемых ареалах. Что, безусловно, дает возможность проведения адекватного, информативного сравнений исследуемых ареалов «бытия» психотерапии с выведением значимых различий и еще более значимых универсалий, присущих изучаемому виду гуманитарной активности. И далее, аналитическая информация, полученная по настоящему фрагменту, используется для всесторонней аргументации и обоснования «ядерной»    идентичности психотерапии во все отслеживаемые исторические эпохи. Но так же — и обоснования коренного эпистемологического отличия от теперь уже многочисленных дисциплин, претендующих на статус «материнских» по отношению к  профессиональной психотерапии;

-возможность выполнения приоритетной функциональной задачи по иллюстрации (с использованием реконструктивной исторической и научной фактологии) эпистемологических эпох и разрывов, оказавших наиболее существенное влияние на представления о механизмах достижения основных и наиболее востребованных психотерапевтических эффектов. Такого рода характеристика - есть квинтэссенция разрешающей способности рассматриваемого метода.  Ибо процесс сущностной идентификации  эпистемологических эпох и разрывов на основе проработанных концептов уровня фундаментальных допущений общей теории психотерапии  - это и есть ключевой момент в создании объяснительной модели всех, наиболее сложных проблемных узлов, и не только психотерапевтической науки и практики, но так же, сектора наук о психике, и, как мы полагаем, корпуса науки в целом. А разработка именно таких моделей, как мы знаем, является одной из основных функций науки. И уже на основании данной объяснительной модели — никак не иначе — мы продвигаемся по выстроенной иерархии весьма сложных исследовательских задач с перспективой их адекватного решения. С использованием вот этого, предварительного эпистемологического базиса и «встроенной» технологии  семиотико-герменевтического анализа мы получаем возможность адекватной интерпретации процесса становления психотерапевтической традиции, науки и практики в исторической ретроспективе и перспективе. То есть, в нашем случае, так называемая фактологическая реальность исследуемого исторического  процесса (которая, на самом деле, есть анонимная, либо адресная авторская интерпретация данного процесса - в зависимости от рассматриваемого источника фактологической информации) действенно трансформируется в объект реконструктивного (герменевтического) моделирования.  В результате чего, мы и получаем «дополняемую» историческую реальность   - герменевтическую модель - процесса становления психотерапии, адекватную исследовательским задачам и обоснованную с позиции используемой научной методологии. Такая, «дополняемая» историческая реальность, безусловно,  открыта к обоснованным научным интерпретациям, осуществляемым в рамках любых других профильных исторических исследований. И это еще одна важная характеристика разрешающей способности метода по настоящей позиции;

-возможность идентификации  - на основании выявленных и апробированных в ходе реализации Базисной НИП сущностных признаков - основных ареалов «бытия», а так же миссии психотерапии в исследуемые исторические эпохи. Данная характеристика направлена не только на уточнение подлинного  культурного  пространства, в общем поле которого существует психотерапии (как бы не обозначался этот вид гуманитарной активности в различных социальных стратах), но и на иллюстрацию возможностей неконфликтного, синергетического со-существования основных ареалов «бытия» психотерапевтической традиции, науки и практики. Проработанный таким образом,  разрозненный — под влиянием  интеллектуальных императивов Нового времени — корневой статус психотерапевтической традиции имеет все шансы на обретение целостности. При том, что целостность такого рода — это не отнюдь не хрупкий договорной консенсус и, конечно, не «монолитное единство», в котором теряется адаптивная специфика или некое узнаваемое «лицо» каждого выделяемого ареала, но фундаментальным образом  проработанное ментальное пространство, в котором происходит осознание  грандиозной (цивилизационной и социальной) миссии психотерапевтической традиции. И далее, этот важнейший интегративно-развивающий процесс подкрепляться возможностью «черпать» из этого  супер-ресурсного источника и повышать свою эффективность для представителей всех идентифицируемых ареалов психотерапевтической традиции. Не говоря уже о многочисленных направлениях и методах профессиональной психотерапии, в общем поле которой проблема фрагментарности, разобщенности и откровенной слабости интегративного вектора является чуть ли не главной. Таким образом разрешающая способность рассматриваемого метода по данной позиции, помимо того, что открывает возможность определения ареалов «бытия» психотерапии в исторической ретроспективе (включая и настоящую эпоху), еще и проясняет перспективу развития как профессиональной психотерапии, так и психотерапевтической традиции в целом; 

-возможность обоснование исторической идентичности психотерапевтической традиции, науки и практики, отграничение от «материнскими» дисциплин, претендующих на роль интеллектуального донорства по отношению к психотерапии. Данная характеристика только лишь при  поверхностном прочтении предстает функциональной противоположностью предшествующей позиции. На самом же деле, вот эта разрешающая способность метода является логическим продолжением темы «корневого» единства идентифицированных ареалов психотерапевтической традиции (общий базис располагается на первом - исходном уровне фундаментальных допущений и концептов дисциплинарной матрицы психотерапии). Наиболее существенные предметные характеристики такой общности, исследованные и систематизированные на предварительных этапах Базисной НИП, как раз и выступают в качестве главного аргумента в пользу идентичности психотерапии. Но далее, по мере проработки культурно-исторического, внутреннего и междисциплинарного векторов дифференциации-интеграции психотерапии, эти предметные характеристики предстают уже в качестве «продукта» интеллектуального экспорта самостоятельного и состоятельного научно-практического направления «психотерапия». Таким образом, получает завершение проработка  внешнего вектора дифференциации-интеграции психотерапии с сопредельными (по основным  ареалам) научно-практическими направлениями - философией, психологией, медициной, педагогикой; сектором наук о психике; современным корпусом науки в целом. В связи со всем сказанным, настоящая позиция, характеризующая разрешающую способность рассматриваемого метода, является весьма значимой как для процесса обеспечения целостности профессиональной психотерапии, так и для выстраивания полноценного информационного обмена психотерапии с другими научными дисциплинами;

-возможность выявления эпистемологических стереотипов, препятствующих развитию профессиональной психотерапии как самостоятельного научно-практического направления, а так же — форсированному развитию сектора наук о психике. Данная характеристика разрешающей способности разработанной версии метода культурно-исторической реконструкции прямо соотносится со второй, важнейшей  в данном перечне позицией и позволяет идентифицировать ограничительную специфику несущих эпистемологических конструкций  становящейся психотерапевтической науки в исследуемые исторические периоды. Таким образом, данная позиция открывает возможность   проработки альтернативных эпистемологических концептов (например, концепта ассоциированной эпистемологической платформы) с получением, в итоге, внятной объясняющей модели ключевых эффектов психотерапевтической коммуникации. Что, безусловно, способствует конструктивной трансформации  концептуального базиса сектора наук о психике и корпуса науки в целом. То есть, рассматриваемая здесь специфика разрешающей способности метода,  активно присутствует как в ретроспективном, так и в перспективном векторе применения данного метода;

-возможность построения и исследования вероятных моделей развития профессиональной психотерапии в ближайшей и отдаленной исторической перспективе. Разрешающая способность метода по рассматриваемой позиции,  с учетом всех предшествующих характеристик, позволяет обосновывать и конструировать  контуры обновленной рамочной концепции психотерапии, а так же — наиболее адекватную, с учетом существующих условий, модель развития психотерапевтической науки и практики. Данные перспективные конструкции, в свою очередь, являются важными компонентами  общей теории психотерапии. А мы, конечно же, помним, что разработка и полноценное, всестороннее научное обоснование такой теории, собственно, и является конечной целью «большего» эпистемологического проекта. Таким образом, рассматриваемая характеристика разрешающей способности разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции обеспечивает возможность достижения «верхней планки» научного горизонта проведенного комплексного исследования.

Идентификация существенных отличий модифицированной версии метода культурно-исторической реконструкции от традиционных историковедческих подходов, используемых в секторе наук о психике, также представляет собой важную характеристику рассматриваемого компонента эпистемологического анализа.  С тем, чтобы особенности разработанного исследовательского подхода были представлены и обоснованы наилучшим образом, необходимо иметь ясное представление относительно сопоставимой с классическим вариантом,   методологической части рассматриваемой здесь версии культурно-исторической реконструкции предметной сферы психотерапии.

Общие - для исторических исследований, в частности для исследований процессов формирования предметной сферы наук о психике - установочные позиции, о которых нам говорят авторы многочисленных историковедческих текстов, и о которых стоит сказать в настоящем подразделе, следующие. 

Деятельность, направленная  на  исследование  прошлого,  как и любая другая деятельность имеет своей целью адаптацию и развитие. Что, собственно, и является ключевыми характеристиками процесса, обозначаемого как  индивидуальное или социальное бытие. Но если процесс бытия развернут во времени и не мыслиться в отрыве от данной важнейшей категории реальности (М. Хайдеггер, 2011), и вектор развития, по определению, развернут в будущее, то исследование прошлого — в той или иной степени, явно или неявно, но практически всегда — развернуто в темпоральных модусах прошлого, настоящего и будущего. 

Такая многовекторная, в смысле охватываемых темпоральных модусов, направленность традиции исследования прошлого адекватно иллюстрируется термином «поступательное движение», относимого в том числе и к характеристикам циклических процессов цивилизационного развития. В  соответствие с логикой данного термина, для того, чтобы без каких-либо неоправданных рисков сделать шаг или «заступ» в направлении будущего, необходимо опереться на некое прочное основание — точку опоры или, в нашем случае, исторический опыт. И вот эта точка опоры,  этот исторический  опыт в какой-то степени определяют выбор будущего, и, следовательно, присутствуют в этом будущем. Что, по всей видимости, и имеется в виду, когда нам говорят о некой «связи времен», «исторических скрепах» и проч.

Что же касается общего психотерапевтического  контекста обращенности к опыту прошлого, то такой ресурсный контекст совершенно очевиден. Человек и общество нуждаются в несущих, долговременных смыслах, которые, затем,  транслируются в систему идиом и правил, координируют бытие и формируют направленность адаптивного поведения человека и общества. В силу чего, человек осуществляет свой жизненный путь в более или менее определенном, структурированном и, зачастую, не осознаваемом пространстве таких ресурсных смыслов. А это, в свою очередь, позволяет концентрироваться на разработке и воплощении моделей будущего, в полной мере используя креативный потенциал — главное достояние homo sapiens. Иными словами, отрефлексированный, исследованный и должным образом усвоенный исторический опыт позволяет продвигаться человеку и обществу по развивающей спирали  адаптивно-креативного цикла без каких-либо кризисных задержек и тупиков. Что, собственно, и понимается под термином «устойчивое развитие». И что представляет собой стержень наиболее масштабной,  «необъявленной» социальной психотерапии.

И далее,  мы  сосредоточимся  только  лишь  на  демонстрации существенных отличиях разработанной версии метода культурно-исторической реконструкции от традиционно используемых историковедческих подходов, используемых при исследовании светской и духовной жизни общества, истории становления науки и тех ее областей, которые имеют отношение к психотерапевтической традиции, науке и практике. Наиболее значимые и в то же время сравнительно легко определяемые — с учетом  всего изложенного здесь материала - отличия сравниваемых методологических конструктов  представлены в позициях: целеполагания, охватываемой предметной сферы, масштабов научного горизонта, особенностей методологии исследования. Именно в такой последовательности мы и будем двигаться по теме настоящего подраздела.

Итак, в самом начале обратимся к выводимому за рамки обозначенного адаптивного контекста целеполаганию, подразумеваемому, либо  присутствующему в описании традиционных историковедческих методов. В данной рубрикации мы позволили себе более пространное изложение анализируемого материала в виде встроенного в структуру данного раздела обзора. В том числе и потому,  что   в цитируемых здесь источниках отчетливо представлены именно те аспекты целеполагания, которые имеют  отношение к теме нашего исследования. Но далее, нам важно было показать, что из  целеполагания, собственно, и выводятся масштабы охватываемого научного горизонта, особенности конструирования предметной сферы и построения  методологии исследовательского процесса   И вот именно эти, акцентированные и продолженные в методологическом плане, аспекты традиционного историковедческого целеполагания получают свое логическое развитие в разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических оснований и предметной сферы психотерапевтической традиции, науки и практики. Соответственно, наиболее понятные и «рельефные» выводы относительно существенных различий рассматриваемой исследовательской методологии от традиционных историковедческих подходов по двум последним параметрам мы делаем на основании более детального анализа параметра целеполагания. 

В самых ранних, доступных для нас текстах,  оформляемых  как исторические хроники и содержащих «россыпи» ценных фактов о становлении психотерапевтической традиции, отчетливую авторскую артикуляцию относительно такого целеполагания мы встречаем далеко не всегда. Так, например, Корнелий Тацит, избегая каких-либо предисловий, начинает свои знаменитые «Анналы» изложением исторической фактологии: «Городом Римом от его начала правили цари...» (Корнелий Тацит, цит. по изд. 1993). То же - и Нестор-летописец: «Так начнем же повесть эту. Сим, Хам, Иафет. И достался восток Симу...» (Повесть временных лет, цит. по изд. 2015). Тем не менее, само обозначение таких текстов, как «история» (рассказ о прошлом) или «предание» (то, что передается) -  содержит первичное целеполагание  и подчеркивает «нетленную» значимость традиций трансляции родовой памяти. Об этом  внятно говорит Геродот в короткой преамбуле к своей знаменитой «Истории»: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные  деяния, как эллинов, так и варваров, не остались в безвестности...» (Геродот, цит. по изд. 2015). 

Несколько более расширенное и четко сформулированное целеполагание историковедческой деятельности -  включая продуманные пассажи в  отношении методологического оформления такой деятельности (к этому мы обратимся чуть позже) -  можно встретить в Первой книге «Истории» Фукидида. На страницах первой части этого, безусловно выдающегося произведении Фукидид, в частности, говорит о следующем: «Пусть знают, что события мною восстановлены с помощью наиболее достоверных свидетельств, настолько полно, насколько это позволяет древность их... Быть может, изложение мое, чуждое басен... сочтут достаточно полезным те, которые пожелают иметь ясное представление о минувшем и могущем, по свойству человеческой природы, повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде. Мой труд рассчитан не столько на то, чтобы послужить предметом словесного состязания в данные момент, сколько на то, чтобы быть достоянием навеки» (Фукидид, цит. по изд. 2012). И здесь, конечно же, следует обратить особое внимание на провидческую и, по всей видимости, впервые столь внятно сформулированную реплику Фукидида в отношении перспективного — то есть, обращенного в будущее — вектора исторического исследования. И далее, вот это стремление отделить «зерна» исторической истины от «плевел» досужих рассуждений уже прочно присутствует  в методологии оформления последующих исторических трудов. 

А со времени написания  своих  основных произведений Плутархом и Титом Ливием, рядом с этим, похвальным стремлением к истине достаточно отчетливо артикулируется и другая цель — вынесения неких уроков из осмысленного автором исторического опыта, с тем, чтобы такие уроки выполняли уже функцию позитивно-негативного подкрепления определенных видов социальной активности. В этом смысле, в  цитируемых источниках речь, как правило, идет об активности политической, военной и существенно реже -  культурной элиты; активность научной элиты становится объектом внимания историков-исследователей лишь с началом эпохи Нового времени. Так или иначе в этом, последнем целеполагании просматриваются контуры необъявленной     социально-психотерапевтической миссии историковедческой деятельности. 

К такому заключению мы приходим исследуя содержание главного произведения Плутарха «Сравнительные жизнеописания». Здесь, в коротком вступлении Плутарх во-первых говорит о том, что он воздерживается от высказываний о тех временах, в которых «нет ни действительности, ни правды» и которые есть «страна чудес и вымыслов, раздолье для поэтов и мифографов». И далее: «Я решил за лучшее сопоставить, сравнить основателя блестящих, знаменитых Афин с отцом непобедимого, прославленного Рима. Я желал бы, чтобы мое произведение, очищенное разумом от сказочного вымысла, приняло характер истории; но там, где вымысел упорно борется со здравым смыслом, не хочет слиться с истинной, я рассчитываю на снисходительность читателей...». В этих сопоставлениях — Тезея и Ромула, Ликурга и Нумы Помпилия, Солона и Попликола, Фемистокла и Камилла и прочих блистательных персонажей истории Афин и Рима  в период их расцвета — на основании их поступков и  далеко идущих последствий этих поступков Плутарх выводит оценочные суждения о деятельности и моральных качествах описываемых им персонажей. Так, например, сравнивая Диона и Брута он делает следующее заключение: «И в Дионе и в Бруте мы видим много хороших сторон. Прежде всего следует заметить, что они достигли величия. располагая самыми незначительными средствами. Дион в этом отношении заслуживает особой похвалы, - у него не было союзников, какие они были у Брута...» (Плутарх, цит. по изд. 2017). И далее, безусловно следует отметить ясно сформулированный Плутархом посыл к гипотетическому читателю его трудов, «правильным» восприятием которых он в существенной степени озабочен. Вот эта озабоченность моральными, интеллектуальными и иными кондициями «воспринимающей стороны»  - нечто новое в историографическом целеполагании.

Схожее и блистательно оформленное целеполагание историографии мы встречаем у Тита Ливия в его предисловии к главному произведению «Римская история от основания города». Здесь он пишет следующее: «Для меня важно, чтобы каждый внимательно проследил, какая была жизнь, какие нравы, какие люди и какими средствами в мирное и военное время добыли и увеличили могущество государства; пусть он затем проследит, как нравственность с постепенным падением порядка начала колебаться, как она затем все более и более стала клониться к упадку и наконец рухнула; таким образом мы дошли до настоящего положения, когда уже не можем выносить ни пороков, ни средств против них. В этом-то и состоит нравственная польза и плодотворность изучения истории, что разнообразные примеры созерцаешь точно на блестящем памятнике: отсюда можно взять и для себя, и для своего государства образцы, достойные подражания, тут же найдешь и позорное по началу и концу, чего следует избегать» (Ливий Тит, цит. по изд. 2017). 

Такое же акцентированное нравственное целеполагание содержится и в известных трудах Аристотеля, Платона, Ксенофонта, которые сами авторы  не причисляли к «чистой» историографии. Но именно в этих трудах содержаться многочисленные отсылки к историческим примерам.  Так, Аристотель в своем произведении «Политика» на основе педагогической практики, почерпнутой из истории греческих полисов, выводит универсальные принципы воспитания для восходящего поколения. И здесь, безусловно, обращают на себя внимание провидческие высказывания Аристотеля относительно способов развития качеств мужества, храбрости и устойчивости к агрессивным внешним воздействиям — востребованные во  все времена -  с акцентом на развитие психических, а не только физических кондиций человека. Например, следующее: «Среди государств, которые в настоящее время прилагают всего более забот о воспитании детей... лакедемоняне (спартанцы — авт.) постоянными тяжелыми упражнениями делали детей звероподобными, как будто это более всего полезно для развития мужества. Однако ... не следует направлять все заботы к одной, и преимущественно к этой, цели... Ведь ни у животных, ни у варварских племен мы не замечаем, чтобы храбрость непременно сопутствовала самым диким из них, напротив — скорее более кротким и тем, которые похожи на львов». И еще одно, крайне важное высказывание: «Законом должно быть воспрещено молодым людям присутствовать в качестве зрителей на представлении ямбов и комедий до тех пор, пока они не достигнут возраста, в котором им дозволено принимать участие в сисситиях (совместная трапеза у дорийцев, спартанцев, ахеян — авт.) и пить чистое вино, а полученное ими воспитание сделает всех невосприимчивыми к проистекающему отсюда вреду» (Аристотель, цит. по изд. 2015). Мы бы здесь сказали, что Аристотель таким образом нашел «золотой» рецепт не то, что снижения, но и удаления  возможного вреда от агрессивного влияния среды — то есть, такого влияния, которое способно вызывать деформацию психики и зависимость — за счет формирования устойчивости к этим  воздействиям; но, конечно, - не запрета и отмены  «всего и вся». Гений -  есть гений. 

Ксенофонт в своих, так называемых «Сократических сочинениях», не претендующих на статус классической историографии (при том, что такой классической историографии у Ксенофонта более, чем достаточно), исследует вопросы нравственности и морали через призму удивительного во всех отношениях персонажа - Сократа,  многочисленные высказывания и суждения которого он здесь и приводит. Ксенофонт — такой же современник Сократа, как и Платон — безусловно понимал масштаб личности Сократа, превосходящий  рамки любой исторической эпохи. Уж если о ком-то и можно говорить, что он «живее всех живых», то это конечно о Сократе. Ибо всегда и повсеместно демонстрируемая, и блистательно отстаиваемая мета-позиция человека, постоянно тестирующего реальность, знающего цену любым «конечным» истинам и в то же время открытого к любым изменениям и восприятию всего нового; позиция человека, удивительным образом утвердившегося в обоих фундаментальных полюсах реальности - вечного-бесконечного (представления Сократа о природе души) и преходящего-жизненного (система координат, основанная на нравственных принципах) -  вот эта высочайшая духовная и интеллектуальная «планка», заданная Сократом,  так и не были превзойдена или даже достигнута  кем-либо из известных нам исторических персонажей. И все это, не говоря уже о совершенно замечательных достижениях Сократа, как в области «личной», так и в сфере «социальной» психотерапии, описания чего мы и встречаем в цитируемых трудах Ксенофонта. Как иллюстрация сказанного -  следующая реплика Сократа, приведенная в сочинениях Ксенофонта: «В другой раз Сократу предложили вопрос о храбрости, можно ли ей научить человека или она — природный дар. Он дал такой ответ: «Одна душа от природы бывает крепче другой в перенесении опасностей... И в то же время благодаря упражнению достигается значительный прогресс. А из этого следует, что все люди, как с хорошими, так и с плохими природными способностями должны учиться и упражняться в той области, в которой хотят стать известной величиной» (Ксенофонт, цит. по изд. 2018). Мы бы сказали, что вот в этой сентенции, помимо ясного ответа на поставленный вопрос, Сократ идет дальше -  и это вполне узнаваемый стиль его особой, развивающей диалектики -  в какой-то мере он предвосхищает проблему «отмены» естественного отбора в человеческой популяции и прямо указывает на необходимость использования развивающих технологий для полноценной компенсации дефицитарных кондиций, будь то биологические, психические или иные свойства. Согласимся, что вот этот, ясно сформулированный Сократом тезис - во многих отношениях более достойная альтернатива, чем, например, идеология повального «протезирования» прогрессивно утрачиваемых компонентов здоровья-устойчивости к агрессивному влиянию среды. 

Далее, следует хотя бы коротко сказать и о таком, традиционном историографическом целеполагании - безусловно соседствующем со всем, вышеперечисленным — как выявление истинных источников и возможной  степени взаимовлияния, взаимопроникновения «осевых» (по определению Карла Ясперса) идей, рождающихся и «произрастающих» в различных цивилизационных ареалах. В нашем случае такое целеполагание имеет существенное значение для понимания механизмов универсализации некоторых исследовательских и практических подходов, используемых при формировании  психотерапевтической традиции. Здесь можно привести в пример прекрасную работу французского философа и историка Поля Жане «Мораль и политика на Древнем Востоке: Брахманизм, буддизм, зороастризм, конфуцианство», изданная в России в 1874 году. В отношении целеполагания своего труда П. Жане высказывался в том плане, что хотел бы в этом, как он выражается, «кратком очерке нравственных и политических воззрений Востока» исследовать правомерность различных гипотез о взаимосвязи Европейской философии с Восточной — в широком географическом и цивилизационном смысле данного термина — традицией.  В частности, в предисловии он пишет: «Между Грецией и Востоком существовало по крайней мере таинственное общение, соединительным звеном которого была Малая Азия. Греция, без всякого сомнения, заимствовала у Востока (в это обширный цивилизационный ареал Жане включает Индию, Персию, Египет, но так же и Китай — авт.) свой язык, религию, искусство и первоначальные научные сведения, отчего-же, спрашивается, не могла она заимствовать у него и некоторых философских и нравственных идей?» (Поль Жане, цит. по изд. 2019). В другом, более современном, методологически выверенном и глубоком историческом исследовании Сесиль Шейнман-Топштейн прослеживает весьма  интересные аналогии в философии Платона и ведийских канонах. Причем, такие аналогии «высвечиваются» практически по всем центральным позициям философии Платона — онтологической, космологической, этической, эстетической и, конечно, в учении о душе. Речь в данном случае идет не столько о приоритетах (хотя и об этом говорится тоже), сколько о подлинных гностических корнях этой глубочайшей первородной традиции миропонимания, мироощущения, миробытия (С. Я. Шейнман-Топштейн, 2010). 

И здесь же следует сказать и о  последнем заметном, в плане рассматриваемого  целеполагания, историческом исследовании Эрика Клайна, охватывающего еще и гораздо более ранний период активного цивилизационного взаимодействия культурных регионов Ойкумены — свыше  тысячелетия до нашей эры. В этом своем исследовании Эрик Клайн убедительно доказывает факты интенсивного культурно-экономического взаимодействия, имевшего место в столь далекие времена. Но так же — и это особенно ценно — он  обосновывает главные драйверы, как стимуляции, так и стагнации вот этих мега-процессов информационного обмена, и показывает взаимозависимость периодов стагнации с общим упадком цивилизации.  Что, собственно, и имело место после обозначенного им рубежа - 1177 года до н. э.  То есть, вопрос появления универсальных («осевых») цивилизационных идей в будто бы разрозненных культурных «автономиях» планеты в существенной степени проясняется (Эрик, Х. Клайн, 2018). 

В отношении более широкого и в какой-то степени специализированного репертуара целеполагания классической историографии можно определенно сказать, что здесь имеют место процессы «установления главных причин и факторов истории как таковой или истории в целом, а так же - аккумуляции разнообразных социальных идеологий» ( Ю. А. Кимелев, 1995). В соответствии с чем исторический процесс интерпретируется, например, как некая проекция трансцендентного развития Абсолютного Духа (Гегель); особая социальная динамика, обусловленная интеллектуальной и материальной эволюцией человека (Конт);   либо — как основной «продукт» экономического развития и неизбежной классовой борьбы (К. Маркс), или же — как следствие технологического развития, включая развитие информационных технологий (Д. Белл, Д. Мартин, Э. Тоффлер, Д. Рифкин и др.). Отсюда понятно целеполагание историографических — в той или иной степени - работ вышеприведенных авторов, заслуживающих всяческого уважения.

Некоторые варианты такого, в хорошем смысле, «протекционистского»   целеполагания заслуживают, с нашей точки зрения, особого внимания и, соответственно, более глубокого анализа. Речь во-первых идет о выдающимся произведении Арнольда Джозефа Тойнби «Исследование истории: Возникновение, рост и распад цивилизаций», все двенадцать томов которого были опубликованы в середине XIX века. Заметим, что именно при подготовки этой исторической эпопеи Арнольдом Тойнби была предпринята абсолютно беспрецедентная попытка применения принципов естественно-научного подхода к исследованию исторических реалий, хотя бы и для того, чтобы проверить «насколько далеко это нас заведет». При том, что  идея вот этих принципов, судя по содержанию текста начальных глав цитируемого труда,  сводилась к определению неких «умопостигаемых» единиц исторического исследования, а так же выведению, как бы мы сейчас сказали,  таких же умопостигаемых объясняющих моделей по отношению к исследуемому историческому процессу. Собственно, это и есть заявляемое автором целеполагание проведенного, совершенно грандиозного по своим масштабам исследования. Но самое интересно здесь все же другое. В качестве главной характеристике итоговой концепции циклического развития выводимых им «цивилизационных единиц», Тойнби —  в очевидный и парадоксальный  разрез с заявляемой приверженностью к естественно-научному подходу — выводит феномен веры в своем первичном, вдохновенном  (в смысле проявлений особого состояния «присутствия духа») значении и выводимых отсюда трансцендентных смыслов бытия исследуемой им общности людей. Вот этот  поразительный и мужественный шаг, пожалуй, полностью перекрывает многочисленные методологические недостатки труда Тойнби, отмечаемые его позднейшими критиками. То есть, этот смелый ученый почти что  прямым текстом говорит нам, что феномен веры, как минимум, нуждается в  серьезнейшем исследовании. И  да, -  это вопрос науки.  Другой вопрос — какой именно науки. Но к обсуждению данного важнейшего предмета мы вернемся чуть позже. 

И далее, Тойнби, убедительно и с массой примеров, показывает, как с утратой вот этого супер-ресурсного состояния подлинные лидеры  социальных  групп прогрессивно теряет способность к творчеству, устремленность в  будущее и деградируют в смысле генерации адекватных ответов на постоянно возникающие вызовы — стимулы агрессивной среды. Что, собственно и знаменует стадию надлома и разложения цивилизационной системы. Такую циклическую метаморфозу Тойнби в своем неповторимом стиле обозначает как: «Кара Немезиды за творчество».  Здесь он абсолютно гениально использует метафору идолопоклонства и расшифровывает эту метафору так, как будто бы он сам изобрел метод семиотико-герменевтического анализа: «Глупая бездеятельность по отношению к настоящему проистекает из слепого увлечения прошлым. Этим слепым увлечением является грех идолопоклонства. Идолопоклонство можно определить как слепое и в нравственном и интеллектуальном отношении почитание твари вместо творца. Оно может принять форму идолизации собственной личности идолопоклонника или общества на некой недолговечной фазе его не прекращающегося движения через вызов и ответ к следующему вызову, что и является сутью жизни. Или же оно может принять ограниченную форму идолизации какого-либо отдельного института или технического средства, которое некогда оказалось полезным идолопоклоннику» (А. Дж. Тойнби, цит. по изд. 2012). То есть, на той стадии цивилизационного развития, когда приоритетом становятся мумии, а не сама жизнь — и вот с этим феноменом жизни, конечно, так же нужно основательно разбираться — там подлинный исторический процесс затормаживается, останавливаются и деградирует (распадается на до-исторические фрагменты). История, следовательно,  — это и есть осмысленная жизнь сообщества в подлинном, высоком и одухотворенном значении данного понятия. Браво, сэр Арнольд Тойнби! 

Далее, мы обратимся к трудам Карла Ясперса   - блестящего ученого-медика, философа и историка -  опубликованным так же в середине XIX века. Речь, прежде всего, идет о выдающемся произведении Ясперса «Смысл и назначение истории», в котором он представил свои экстра-ординарные идеи, далеко выходящие за рамки «чистой» историографии. Здесь он прежде всего критически оценил достижения исторической науки своего времени, но так же пожалуй первым из крупных ученых-философов ясно обозначил перспективу разворота историковедческих исследований в будущее, возможность переосмысления исторической фактологии с позиции уже имеющихся и ожидаемых прорывов в гуманитарных и даже естественных науках. Так, например, в предисловии к своей фундаментальной работе Ясперс пишет следующее: «Глубина длительной доистории — всеобщей основы — по существу, не проясняется тусклым светом нашего знания... Эта история открыта в прошлое и будущее. Ее нельзя ограничить ни с той, ни с другой стороны... В этой истории находимся мы и наше время.... Цель книги — содействовать углублению нашего сознания современности» (К. Ясперс, цит. по изд. 1991). А в заключительных разделах цитируемого труда содержаться следующие провидческие высказывания Ясперса  о пластичности исторических  концептов, сформулированные в духе эпистемологических установок эпохи постмодерна: «Мы убедились: история не завершена, она таит в себе бесконечные возможности; любая концепция познанного исторического целого разрушается, новые факты открывают в прошлом не замеченную нами раньше истину. То, что прежде отпадало, как несущественное, обретает первостепенную значимость».

Ясперс — первый из крупных ученых, кто обращал внимание на вопросы формирования исторического сознания в популяции, но так же, и особенно — у исследователей-ученых. И здесь он -  используя свои фундаментальные знания в области психологии, психиатрии, психоанализа — говорил о не осознаваемых, либо не вполне осознаваемых установках, способных оказывать существенное влияние на формирование «вполне научных» концептуальных воззрений тех или иных авторов: «Эти воззрения могут быть некритичными, более того, неосознанными и поэтому непроверенными. В историческом мышлении они обычно являются само собой разумеющимися предпосылками». Чуть забегая вперед, позволим себе заметить, что вот этот тезис Ясперса о  неосонаваемых эпистемологических установках мы считаем фундаментально важным не только для исторической науки, но и корпуса науки в целом. Далее, следует обратить особое внимание и на такую, выявленную и проанализированную Яспесом тенденцию в близкой к нему эпохе историковедческой деятельности, как поиски некоего общего  «исторического порядка». Здесь он — в неявной форме, но тем не мене — выступает против «нескончаемого описания множества событий». Но так же -  прямо говорит о том, что «можно стремиться к созданию единой обобщающей картины мира в ее целостности»; а затем и рассматривает предлагаемые известнейшими историографами  (Гегелем, Шпенглером, Тойнби, Вебером) такого рода концептуальные «целостности» исторического процесса.

Сам же Ясперс видел возможность выведения такого системообразующего стержня исторического процесса в разработанной им концепции «осевого времени». В самом кратком определении «оси времени» Ясперс  говорит о том, что это есть особая в жизни человечества эпоха — длительностью до 600 лет (между 800 и 200 гг. до н. э.) - когда и «были разработаны основные категории, которыми мы мыслим по сей день, заложены основные мировые религии, и сегодня определяющие жизнь людей». И далее, об этом своем открытии он высказывается следующим образом: «при создании этой схемы я исходил из уверенности, что человечество имеет единые истоки и общую цель. Эти истоки и эта цель нам неизвестны, во всяком случае, в виде достоверного знания. Они ощутимы лишь в мерцании многозначных символов. Наше существование ограничено ими. В философском осмыслении мы пытаемся приблизиться к тому и другому, к истокам и к цели». Вот эта многозначительная сентенция Ясперса становится нам вполне понятной из содержания итоговой формулировки  целеполагания написанного им труда: «Но совершенное настоящее заставляет нас заглянуть в вечные истоки. Пребывая в истории, выйти за пределы всего исторического, достигнуть всеобъемлющего; это — последнее, что недоступно нашему мышлению, но коснуться чего мы все-таки можем. Цель этой последней части — прояснить смысл истории». В заключительной, в отношении этого, конечного целеполагания, он выражается еще более ясно: «Мы выходим за границы истории в сферу вневременной значимости истины, не зависящей от истории... в устойчиво существующем находит покой только наш рассудок, не мы сами. Однако тот факт, что эта значимость есть независимая и освобожденная от истории, в свою очередь указывает на вневременность» (К. Ясперс, цит. по изд. 1991). От этих, последних высказываний Ясперса совсем уж близко до идеи «объемной реальности» (см. содержание следующего раздела), один из фундаментальных полюсов которой и есть «вечное-бесконечное», в поле которого, собственно, и «располагается» психическое с его памятью  -  т. е. «мы сами» по определению Ясперса. Другой вопрос, соглашаться или нет с его другим, ранее процитированным тезисом относительно недоступности нашему мышлению вот этого замечательного, во всех отношениях, полюса реальности. Но и здесь Ясперс, будучи пессимистом в данном вопросе, более или менее ясно обозначил направление, ведущее, если не к сущностному решению, то, по крайне мере, к приближению такого «прорывного» и важнейшего для авангардной науки, результата интеллектуальных усилий многих поколений философов и ученых-исследователей.

Речь в данном  случае идет об  увиденном и  глубоко осмысленном Ясперсом эпохальном конфликте «логоса» и «мифа». При том, что под «мифом» Ясперс, судя по контексту соответствующего фрагмента цитируемого произведения, понимал не только и не столько содержание исторического фольклора, но  принципиально отличный от рационального способ постижения реальности (у нас  -  «первородная гностическая традиция»). Ясперс показывает сложную динамику этого конфликта в таких, например, сентенциях, относимых к периоду старта эпохи «осевого» времени: «Началась борьба рациональности и рационально проверенного опыта против мифа... Древний мифический мир медленно отступал, сохраняя, однако, благодаря фактической вере в него народных масс свое значение в качестве некоего фона, в последствии мог вновь одерживать победы в обширных сферах сознания». И здесь же - чуть забегая вперед - необходимо сказать, что именно эта сложная динамика имеет самое прямое отношение к более чем «тернистому» процессу формирования предметной сферы психотерапевтической традиции, практики и науки. И далее, Ясперс говорит не только о конфликте вот этих двух фундаментальных систем постижения реальности, он выводит эпохальный смысл такого конфликта, который - по Ясперсу — заключается, прежде всего, в обретении человеком исторической идентичности, подлинной гуманитарной составляющей процесса бытия-в-мире. Чтобы затем, ему стали доступны и некие новые горизонты супер-бытия, далеко выходящие за пределы индивидуального существования. 

Особенно интересны и во всех отношениях показательны высказывания Ясперса в отношении способов продвижения к этому новому горизонту бытия: «подлинный человек... будучи связан и сокрыт плотью, скован своими влечениями, лишь смутно осознавая самого себя, стремиться к освобождению и спасению и действительно способен обрести его уже в этом мире в порыве вознесения к идее, в несокрушимом спокойствии души, в медитации, в понимании того, что он сам и весь мир есть атман, в состоянии нирванны, в единении с дао или с покорности воле Божьей». И если к этому перечню добавить еще и гениально прописанную Ясперсом мета-модель необъявленной социальной психотерапии в виде несущей системы координат «осевого времени» -  то перед нами почти полный перечень психотерапевтических ареалов, выводимых из первородной психотерапевтической традиции: соответствующие мистические, духовные, религиозные и социальные практики. В которых, правда, сама научная психотерапия — а во времена Ясперса такой, вполне определенный и дифференцированный по основным направлениям и моделям сектор профессиональной психотерапии существовал и достаточно интенсивно развивался — отсутствует. При том, что Ясперс, будучи специалистом высочайшего класса именно в сфере психического, просто не мог об этом не знать. Наша интерпретация данного обстоятельства сводится к тому, что Ясперс безусловно понимал истинный объем и значимость данного сектора, который в период подготовки цитируемого труда  — как, собственно, и во все последующие времена -  в ряду традиционных духовных практик и вполне «респектабельных» наук о психике представлялся мелким, несущественным и не заслуживающим особого внимания. Такого рода интерпретация еще раз подчеркивает особую значимость проблематики конфликта фундаментальных способов постижения реальности - представленных, но должным образом не осмысленных и не проработанных в предметной сфере профессиональной психотерапии — столь гениально угаданной и прописанной в историческом труде Карла Ясперса.

Телеология истории как науки рассматривается в том числе и в широком тематическом контексте современных внедисциплинарных научных подходов. Так, например, в русле синергетического научного подхода всерьез и со множеством методологических выкладок обсуждается вектор целеполагания  историковедческой активности, направленный в будущее. Причем, рад авторов (например, Л. Г. Бадалян, В. М. Криворотов, 2019) склонны рассматривать исторический процесс как адаптивную экспансию homo sapiens. В связи с чем ими обосновывается такое целеполагание - с вполне очевидным акцентом в проекцию будущего - как  поиск возможностей неконфликтного перехода к качественно обновленной модели основательно «промысленного» и в ключевых позициях  (параметры нового порядка)  подготовленного  будущего. В цитируемой публикации упомянутые авторы в частности говорят о следующем: «Не исключено, что что в истории работает скрытый «каузальный императив — необходимо «расчистить» пространство, списав все старое и отжившее, чтобы можно было перейти к новому, манящему своими возможностями. Однако, за тысячелетия истории не известно ни одного случая, когда этот процесс осуществился хоты бы мало-мальски рационально с попыткой минимизации жертв». То есть, по мнению авторов вот эта важнейшая сфера глубинных исторических и в существенной степени биологических императивов, которая толком не осознавались и, соответственно, никак не управлялась, наконец имеет шансы обрести такого мудрого управляющего. Откуда, собственно, и выводится значимость футурологического целеполагания исторической науки.

В этом же ключе высказываются и многие другие авторы, пытающиеся совместить историковедение с синергетическим научным подходом. Так, например, С. П. Капица, С. П. Курдюмов, Г. Г. Малинецкий (2020) пишут следующее:  «Существует огромная сокровищница знаний, методов, идей, проблем древнейшей науки — истории... что-то из этого можно использовать при решении конкретных теоретических и практических задач....  Можно надеяться, что сложные модели исторической альтернативы будут полезны в стратегическом планировании, что история со временем будет все чаще играть роль «прикладной науки», значение которой в связи с концепцией устойчивого развития возрастает». Здесь конечно можно поспорить с определением  «прикладной науки», статус которой авторы делегируют историковедению, имея ввиду, что любые прикладные и даже фундаментальные науки — это разумеется часть истории. И вот именно этот, последний аспект  взаимодействия исторической науки и корпуса науки в целом, и выводимого отсюда функционального целеполагания историковедения - особенно интересен. 

В отношении описания и анализа целеполагания в существенно более специализированных областях историографии мы остановимся лишь на тех сферах, которые имеют непосредственное или опосредованное отношение к становлению первородной психотерапевтической традиции и основных ареалов психотерапии в обозримом историческом времени. Данный фрагмент обзора мы начнем с такой интереснейшей специализации, как историографии частной жизни, разрабатываемой с начала 80-х годов прошлого столетия французскими, британскими, американскими учеными-историками под руководством прославленных представителей исторической науки Французской Республики Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби. Эта группа ученых исследователей не без оснований считала, что наиболее известные историографические тексты  преимущественно отражают процесс формирования общественных институтов, оставляя в  тени частную жизнь людей. А это — заявляют авторы данного историографического направления — только часть истории, лишенная жизненной и наиболее плодотворной «почвы».  И далее, они отмечают еще одно важное обстоятельство: «Мы отталкивались от  неоспоримого факта, что всегда и везде частная жизнь противопоставляется общественной, доступной всеобщему обозрению и подчиненной власти общественных институтов». Исследуя личное пространство людей, живших в различные исторические эпохи и в разных регионах мира, наши исследователи отмечают следующие особенности данного феномена: «Это сокровенное домашнее пространство, где допустима раскованность. В личном пространстве сконцентрировано все самое ценное, то, что принадлежит только тебе, что скрыто от постороннего взгляда, то, что не принято разглашать и демонстрировать, поскольку все это слишком далеко от правил приличия, которые следует соблюдать на публике». Добавим от себя, что события, происходящие в этой, глубоко интимной сфере — как раз и есть предмет психотерапевтической активности, как бы не называлась данная практика в различные исторические эпохи. Однако, только лишь описанием вот этой стороны жизни предшествующих поколений ученые-исследователи не ограничиваются. Они ставят и более фундаментальные вопросы, направленные в проекцию исторического будущего: «Не суждено ли промежуточному пространству, сформировавшемуся между работой и домом, пространству личного общения, в конце концов зачахнуть окончательно? Не свидетельствует ли поразительно быстрое стирание различий между мужским и женским, внешним и внутренним, общественным и личным — о разрушении таких исторических границ, некогда незыблемых? Не стоит ли задуматься о том, что уже сейчас нужно предпринимать какие-то шаги по защите личности как таковой, поскольку молниеносный технический прогресс разрушая последние  оплоты частной жизни, создал такие формы государственного контроля, которые, если не соблюдать осторожность, способны свести понятие личности к номеру в необъятном и ужасающем банке данных» (Ф. Арьес, Ж. Дюби, П. Вейн, П. Браун, И. Тебер, М. Руш, Э. Патлажан, 2018). В этих глубоких вопросах, на наш взгляд, отчетливо просматриваются контуры социально-психотерапевтической миссии историковедческой науки.

Целеполагание важного в нашем случае раздела историковедческой науки — истории религии — включает как собственно религиозные задачи, обычно оформляемые в рамках какого-либо конкретного религиозного направления или конфессии. Речь здесь идет, как правило, о систематизации и необходимом анализе имеющихся источников и свидетельств (подчас, весьма противоречивых), до-оформлении, дополнении соответствующей религиозной традиции в своих главных  компонентах: трансцендентного смыслового концепта, более или менее специфического для определенного религиозного течения,  канонизации перво-адептов, утверждение ритуальной практики и пр. А так же — о разработке способов  распространения религиозной традиции. Так, например, выдающийся тибетский ученый, историк буддизма (в традиции - «держатель знания») Будон Ринчендуб,  проделавший гигантскую работу по   обобщению и систематизации  буддизма в  XIII веке, в предисловии к своему  фундаментальному труду писал: « Самые известные  деятели в области религии Будды должным образом сохранили Учение о добродетели, которое... следует рьяно утверждать. Для этого не существует других средств, кроме проповедования учения и действия согласно ему, и так как действие требует предварительного изучения Учения  и проповедования его другим, то … один из методов для такой практики -  знание пути возникновения Учения, то есть, истории буддизма» (Б. Ринпочендуб, цит. по изд. 1999). Но так же, и в основном целеполагание здесь выстраивается в более традиционным для исторической науки ключе. При этом, исследовательские задачи, например, могут быть сформулированы как: «Стремления показать роль и  влияние религии в истории цивилизаций, воздействие религиозных традиций на общество как в прошлом, начиная с глубокой древности, так и наши дни... ответить на вопросы — что такое религия? Как и когда она возникла? Каковы причины живучести этого социального феномена?» (Л. С. Васильев, 1988). Либо как — осуществление филигранной аналитической работы по выявлению комплекса культурных, социальных, этнических и многих других условий, способствующих слиянию религиозных традиций и образованию, таким образом, нового учения; формирования религиозного учения из так называемых первородных духовных практик (например, замечательная работа Генриха Дюмулена «История Дзэн-буддизма. Индия и Китай, 1994). Вместе с тем, такое целеполагание может может быть и существенно более глубоким, и затрагивать смысловые пласты, далеко выходящие за традиционные рамки собственно религиозных концептов.

Так, наиболее известный и признаваемый в мире авторитет в области истории религии Мирча Элиаде прямо говорит о том, что история религии как самостоятельная дисциплина, во-первых, прямо связана с совокупностью научных дисциплин, изучающих историю, экономику, литературу, языки, искусство, философию, этнографию, памятники материальной и духовной культуры. А во-вторых, - с исследованиями исходного познавательного импульса у человека, у которого «присутствует неоспоримое желание проникнуть в глубины времени и пространства, достичь пределов и начала видимой вселенной, и, в частности, раскрыть тайное основание субстанции, живой материи в зародыше». То есть, поиски Бога, согласно  процитированному  утверждению М. Элиаде,  в этом смысле -  мало или вообще ничем не отличаются от желания проникнуть в исходные принципы организации «объективной» реальности у адептов естественных наук позитивисткого толка. И далее, он продолжает: «Проблема бессмертия души и загробного существования волновала людей во всем мире еще со времен Пифагора, Эмпедокла и Платона, но она ставилась в плане философском или теологическом. Но в XIX столетии, веке науки и позитивизма... для того, чтобы доказать его «научно», стали необходимы «реальные», то есть физические доказательства» (М. Элиаде, 2012). Эту важную констатацию можно понимать и в том смысле, что религиозный опыт, — а именно такой опыт и является подлинным фундаментом феномена Веры -  получаемый посредством особого способа постижения реальности (гнозиса), не является для представителей позитивисткой науки доказательством существования Бога. Как и сам этот способ не является для них чем-то очевидным, понятным и легко воспроизводимым в плане «объективной» репрезентации сущности Божества. Но если с «бытием» Господа Бога у представителей естественных научных дисциплин не получается, то как быть с небытийным статусом этой таинственной инстанции? И как же быть с феноменом времени-вечности  в этом небытийном полюсе реальности ? И что тогда есть психика? И что есть гнозис? Все эти сущностные вопросы прямо выводятся из поразительного целеполагания истории религии как еще и истории атеизма, которое обосновывает в своих последних трудах  выдающийся исследователь Мирча Илиаде.

Целеполагание истории религии с акцентом на раскрытие социально-психотерапевтической миссии наиболее распространенных религиозных конфессий мы встречаем в великолепном историческом труде Стивена Протеро «Восемь религий, которые правят миром: все об их соперничестве, сходстве и различиях» (2019). Здесь автор глубоко и последовательно изучает вопрос того, какие именно актуальные проблемы человека и общества решает та или иная религиозная конфессия. Но так же — отдадим должное честности и мужеству  исследователя — вопрос того, какие немалые проблемы эти религиозные течения создавали в прошлом и генерируют в настоящем. В частности, Протеро обращает внимание на проявления религиозной нетерпимости, откровенной вражды, этно-религиозного терроризма и пр., и относит все эти проявления к  наиболее тревожным и масштабным социальным проблемам современности. И вот одно из таких знаковых высказываний С. Протеро: «Увы, мы живем в мире, в котором религия с одинаковой вероятностью способна как взорвать бомбу, так и обезвредить ее. И если идеализм нам необходим, то в реализме мы нуждаемся еще сильней. Нам требуется понять религиозных людей такими, какие они есть, не только в лучшем, но и в худшем проявлении». Тем самым, автор прямо ставит вопрос о необходимости, как минимум, более глубокого осмысления  вот этих «темных сторон» религиозных течений. Он весьма убедительно аргументирует  свою точку зрения в отношении того, что альтернативное течение «нового атеизма» (отцы-основатели этого интеллектуального посыла - Р. Докинз, Т. Харрис, Д. Деннет, К. Хитченс, М. Онфре и др.), обосновывающее необходимость отказа от идеи бога, не только контрпродуктивно, но способно привести к еще более тяжелым социальным и цивилизационным последствиям. Отсюда — необходимость продолжения поиска ответов на вопросы, которые, в сущности, и ставили перед  человеком истинные пророки: «...это относится и Мухаммаду, некогда сказавшему, что умение задавать хорошие вопросы — половина учения, и к Иисусу, притчи которого предназначены не только для того, чтобы преподать нам урок, сколько для того, чтобы мы основательно призадумались» (С. Протеро, 2019). То есть, целеполагание такого глубокого религиозно-исторического исследования — по мысли смелого и проницательного ученого Стивена Протеро - может и должно включать в том числе и креативное развитие идеи Бога.

Наконец, следует сказать и о том, что в данном важнейшем секторе историографии целеполагание может носить еще и весьма прагматичный, с точки зрения собственно психотерапии, вектор. Так, например, в известной монографии Жана-Клода Ларше «Исцеление психических болезней: Опыт христианского Востока первых веков» во-первых исследуется история вопроса о духовных причинах болезненных расстройств психики, интерпретируемых в соответствии с традициями христианского вероисповедания. А во-вторых, - описывается уникальный и действенный опыт психотерапевтического, по своей сути, подхода к лечению пациентов  с признаками такого «духовного неблагополучия», издревле практикуемый святыми отцами христианской  церкви.  Сам Ларше пишет об этом следующее: «Цель данного труда — представить каким было отношение к «сумасшедшим» у духовных людей, движимых христианским идеалом милосердия... Их опыт сохраняет актуальность и может быть применен во взаимодействии с психически больными, так как позволяет понять, как должен принимать таких больных мир, где их отличие остается тревожащим и вызывает еще очень часто непонимание и отвержение» (Ж-К. Ларше, цит. по изд. 2011).

Следующий  сектор исторической науки, «соседствующий» с областью религиозного историковедения, призван изучать особенности формирования магического сознания и становления практики магических ритуалов у различных этнических групп на протяжении отслеживаемого исторического времени, включая эпоху Нового и Новейшего времени. И первое, о чем здесь необходимо сказать - проведенные исследования убедительно демонстрируют специфику данного историковедческого сектора, в частности  его существенные отличия от сферы религиозного историковедения. Так например, выдающийся британский антрополог Бронислав Малиновский, основываясь на многочисленных полевых и историографических исследованиях, формулирует свое заключение относительно дифференцируемых секторов историковедения   следующим образом: «Одно достижение современной антропологии мы не будем подвергать сомнению: осознание того, что и магия, и религия — это не просто доктрины или философии, не просто системы умственных воззрений, а особые типы поведения, прагматические установки, построенные в равной степени на здравом смысле, чувстве и воле. Это и образ действия, и системы верований, и социальные феномены, и личные переживания» (Б. Малиновский, цит. по изд. 2015). То есть, этот выдающийся ученый, как, собственно, и многие другие признанные авторитеты, специализирующиеся в данной области, считал, что при наличии общего архаического корня (здесь, видимо, следует говорить первородной гностической традиции - авт.) идеи магии и религии обладают   существенными различиями практически по всем обозначенным параметрам. Что, отчасти, объясняет достаточно длительную, но от этого не менее острую конфронтацию этих двух систем.  Что же касается  «психотерапевтических» критериев различия этих систем, то, чуть забегая вперед, скажем, что  такого рода различия здесь совершенно очевидны. В частности, этот факт нашел отражение в  отчетливом разграничении ареалов религиозной и магической психотерапевтической традиции, как это будет показано в результативной части нашего исследования. 

Целеполагание в рассматриваемом секторе историографии выстраивается в широком диапазоне -  от достаточно полного изложения соответствующих исторических фактов (например, энциклопедический труд Р. Э. Гуили, 2013);   до попыток глубокого проникновения и осмысления подлинных оснований магической традиции (например, такое же — энциклопедическое по объему — изложение основных разновидностей магической философии М. П. Холлом, с «говорящим» подстрочным названием этого выдающегося труда: «Интерпретация Секретных учений, скрытых за ритуалами, аллегориями и мистериями все времен», 1994). В наиболее содержательных и последовательно выстроенных — с точки зрения исторической хронологии — трудах целеполагание формулируется, например, как исследование эпохальной  динамики основополагающих магических конструктов и влияния, которое они оказывали и продолжает оказывать на творчество и культуру (К. Зелигманн, 2009). Либо, как поиск «совершенно ясных и естественных причин» появления магического мировоззрения и соответствующей ритуальной практики (Э. Б. Тейлор, цит. по изд. 1989). Сходное целеполагание мы встречаем и у известнейшего исследователя — историографа первородных магических культов Джеймса Джорджа Фрэзера, автора фундаментального тематического труда «Золотая ветвь» (в полной версии это двенадцать объемных томов). Помимо всего прочего — а «прочее» здесь, это бесценная «картографическая»  информация о магических мифах, ритуалах, обрядах и верованиях в доступном множестве этнических групп — можно отметить, что в развернутых  формулировках целеполагания своего беспрецедентного исследования Фрэзер, пожалуй, даже слишком часто и показательно дистанцируется от «идеологии» столь блестяще излагаемого им материала. Причем, Фрэзер делает это в весьма  нелицеприятных, грубоватых и абсолютно нетипичных для исследователя такого масштаба и уровня культуры  выражениях: «Надеюсь, что теперь меня не  будут обвинять в том, что я являюсь сторонником мифологии, которую я  считаю не просто ложной, но нелепой и абсурдной. Однако, я слишком близко знаком с гидрой заблуждения, чтобы отрубая одну из ее голов, рассчитывать на то, что смогу предотвратить рост другой (или даже той же самой) головы» (Д. Д. Фрэзер, цит. по изд. 1986). Оставляя в стороне психоаналитическую интерпретацию такого «яростного» вытеснения и отрицания Фрэзером симпатий к первородной магической традиции, укажем лишь на то, что вот эта процитированная сентенция, как, собственно, и ранее приведенное высказывание Э. Б. Тэйлора о приверженности к некоему естественному способу объяснений мифических реалий, посылают нам важный сигнал о цене «входного билета» в мир «объективной науки», в котором упомянутые авторы были обласканы и приняты как «свои». Все это настолько созвучно с позицией лидеров наукообразной психотерапии Нового времени (как раз с той позицией, которая и является не афишируемым, но вполне реальным препятствием в развитии подлинной психотерапевтической науки), что мимо этой знаковой аналогии мы просто не могли, не имели право пройти. С учетом всего здесь сказанного мы, все же, полагаем, что финальная фраза процитированного заявления Фрэзера — вполне ясный  намек на то, что такая сверх-естественная живучесть «магической гидры» уж точно заслуживает пристального внимания исследователей.

Весьма интересное и глубокое целеполагание своего фундаментального труда по исследованию история суеверий и волшебства датский ученый-психофизиолог Альфред Леманн представил следующим образом: «Я постоянно имел ввиду ту главную цель, чтобы дать самые разнообразные и подробные сведения о суеверных воззрениях и магических действиях и, таким образом, получить сколько возможно более широкое основание для психологического объяснения фактов» (А. Леманн цит. по изд. 1993). В предисловии к цитируемой работе Леманн откровенно говорит о том, что в его первоначальные планы входила задача донесение до читательской аудитории возможности психофизиологической интерпретации мистических проявлений, в частности - феномена спиритизма. Однако, он довольно быстро пришел к выводу относительно того, что объяснения такого рода будут сами нуждаться в объяснениях. И вот эти дополнительные сведения, расширяющие горизонты психологической науки, как раз и следует искать в так называемых суеверных воззрениях. То есть, Леманн здесь демонстрирует достойную позиция ученого, предлагающего не впадать в крайности, избегать штампов и преодолевать, по мере возможности,  существующие ограничения. Другой вопрос, что такие возможности во время написания и публикации этого труда (1893) были весьма ограниченными.

Еще более амбициозные и далеко идущие цели при написании своего основного труда «История магии. Обряды, ритуалы, таинства» ставил перед собой Альфонс Луи Констан, больше известный по псевдонимом Элиафаса Леви. На страницах этого известного и широко цитируемого произведения, впервые опубликованного во второй половине XVIII века,  всеми доступными способами Э. Леви пытается донести до читателя главный тезис того, что магия, по сути, есть совершенно особая «трансцендентная, абсолютная наука... доступная лишь самым блестящим умам... точная наука о природе и ее законах». И далее, он пытается показать исходные корни этой особой науки, но так же и религии, вышедшей из этого общего корня. В частности, об этом Леви пишет следующее: «Целью нашей «Истории магии» было показать, как с самого начала символы религии были символами науки и как это забылось в последствии. Пусть наука и религия, объединившись, помогут друг другу, показав взаимную любовь, - эти две сестры, взращенные в одной колыбели» (Э. Леви цит. по изд. 2008). 

В этом же ключе, но еще и более широко с практической, мы бы даже сказали с экспертной точки зрения формулирует задачи своего фундаментального и, безусловно, исторического исследования знаменитый ученый-мистик Артур Эдвард Уэйт. Об этих задачах Уэйт говорит так: «Вопрос, стоящий перед нами, формулируется следующим образом: существует ли преемственность магических ритуалов и тайной традиции прошлого; являлась ли практическая магия частью этой традиции; и как с этой преемственностью дело обстояло в эпоху до и во время христианства» (А. Э. Уэйт цит. по изд. 2014). И это очень важная постановка вопроса, если учитывать позицию Уэйта, занимаемую и отстаиваемую им по отношению к доктрине «тайного знания», «высшей мудрости», т. е. к первородной гностической традиции (авт.). Сам Уэйт описывает доктрину «тайного знания» в следующих ключевых тезисах: «Последняя подразумевает под собой существование магии теоретической или, как еще говорят, философской магии... суть которой заключается в попытках дать объяснение, хоть какую-то рабочую гипотезу для чудесных явлений... Речь идет о  высшей магии, той, что оправдывает первоначальное значение термина «Магия» - наука мудрости, приобретенной веками накопления новых знаний и уходящая корнями в святилища волхвов, называемых Magi». Далее, на многочисленных примерах он показывает, что носители этой традиции со временем больше обучали, нежели объясняли суть явлений. И вот это былое великолепие - в современную жизни автора эпоху (цитируемый труд «Церемониальная магия» был впервые опубликован в 1898 году) -  было, по Уэйту, «сведено исключительно к практическим целям; однако, если поразмышлять над тем, насколько умножились наши знания о высшей магии, о том, какое разнообразие форм она приобрела сейчас, то становится очевидно, что разница между былым и настоящим ее восприятием столь же велика, как между нескончаемой славой и полным забвением». То есть, Уэйт вполне определенно говорит здесь о том, что вот эта «практическая магия», весь этот «классический вздор... проникавший в ритуалы, которым нет конца» в сущности  не имеет никакого отношения к подлинной гностической традиции или области «тайных знаний». В сюжетной линии этих высказываний можно усмотреть и некую зеркальную аналогию теперь уже не утраты, а наоборот поиска своей  подлинной идентичности становящейся психотерапевтической науки, ищущей, но не находящей эпистемологических основ в наукообразных «джунглях» того, что именуется  «объективным знанием о психике».

В рассматриваемом историковедческом секторе для нас безусловно интересен и такой аспект целеполагания, как сосуществование собственно магической и религиозной традиции уже после их выделения из общего корневого поля первичного гнозиса. Этот, во всех отношениях интересный, в чем-то весьма «показательный» и полный драматических коллизий процесс размежевания — сосуществования двух великих традиций описан в трудах Джеймса Д. Фрэзера («Фольклор в Ветхом завете» - 3-х томное сочинение, впервые опубликованное в 1918 году). О широком распространении «бытовой» магии в решении проблем межличностных отношений и существенной роли этой языческой традиции — несмотря на строжайшие религиозные запреты -   в жизненном пространстве людей раннего западноевропейского средневековья упоминали французские ученые Ф. Арьес, Ж. Дюби, П. Вейн, П. Браун, И. Тебер, М. Руш, Э. Патлажан (2018). Акцент на исследование динамики исторического конфликта магии и религии мы встречаем в известном труде Джорджа Лаймана Киттреджа «Колдовство в средние века: Подлинная история магии», опубликованного им в начале прошлого века. Помимо интереснейшей   и блестяще описанной Киттреджем фактологии эпохального конфликта, в этом фундаментальном труде обращают на себя внимание и другие фрагменты, касающиеся собственно феномена магического сознания. Так, на основании огромного массива изученных им материалов Киттредж утверждает следующее: «Вера в колдовство является всеобщим наследием человечества. Она не связана с каким-то конкретным временем, только одной расой или формой религии... В XVII веке вера в ведовство была практически повсеместной даже и среди образованной части населения, что же касается простого народа — то тут она была просто всеобщей» (Дж. Л. Киттредж, цит. по изд. 2009). Это очень интересный и глубокий вывод, особенно если иметь ввиду, что практически все эти люди, о которых здесь говорится, считались и являлись таковыми  - по всем учитываемым «стандартным» признакам - истовыми христианами, т. е. адептами доминирующей религиозной конфессии. По наблюдениям Киттреджа такая же ситуация имела место и в современную ему эпоху: «Большинство людей до сих пор верят в существование той или иной формы колдовства... Вера в ведовство проявляется сама по себе внезапно и вне зависимости от какой-либо хронологической закономерности». Мы бы здесь сказали, что такого рода констатация -  прозрачный намек на активность депримированной, но пока еще сохранившейся способности человеческой психики к гнозису, которая проявляется в том числе и в таких спонтанных «всплесках» феномена  магического сознания. И что стандартно практикуемые  «механизмы» вовлечения населения в какие-либо религиозные конфессии или проходят «по касательной», либо вообще не имеют отношения к этому особому способу постижения человеком грандиозной панорамы «объемной» реальности (см. содержание следующего раздела).

В отношении открытого конфликта магической и религиозной традиции, периодически обостряющегося и протекающего с вовлечением властных и иных социальных институций, Киттредж высказывался в том плане, что такие конфликты чаще всего являются «следствием того, что общественное мнение приходит в смятение. Поэтому-то они происходят одновременно или непосредственно следуют за кризисами, происходящими в политической или религиозной сферах». Что же касается оценки действий властных и иных светских институций в такого рода конфликтах (например, их роли в генезе  средневековой социальной эпидемии  «охоты на ведьм»), то с завидной регулярностью эти «посреднические» инстанции принимали сторону обвинения — религиозных фанатиков, боровшихся не столько за «чистоту», сколько за тотальное доминирование конфессиональной доктрины (Я. А. Канторович, 1889). Здесь же надо сказать и о том, что институт официальной («объективной») науки, окончательно  сформированный на рубеже XVII – XVIII веков, если и не принимал прямого участия в судебных процессах против колдунов и ведьм, то  относился к магическим концептам, как к абсолютно одиозной, псевдонаучной ереси и в этом смысле был не менее агрессивен, чем религиозные фанатики. Ну разве что не отправлял практикующих мистиков и магов на костер.  Приходится констатировать так же и то, что, по крайней мере, часть этого -  как минимум неконструктивного и как максимум агрессивного,  конфронтационного отношения, - исходящего от институтов религии и официальной науки, безусловно унаследовала и психотерапия. 

Еще один важнейший вектор целеполагания в рассматриваемом секторе связан с аспектом исторической преемственности  магической и религиозной практики. Но так же — по аналогии — и с темой концептуального и практического оформления психотерапевтической традиции, как бы она не обозначалась в различные исторические эпохи. И здесь мы еще раз обращаемся к фундаментальному труду Б. Малиновского «Магия, наука и религия», на страницах которого этот замечательный  автор полемизирует с известными в этой области авторитетами — а такая полемика много что дает и в смысле раскрываемой здесь фактологии, и в аспекте оценки доказательной силы предъявляемых аргументов. В частности, Малиновский обращает внимание на позицию шотландского ученого Робертсона-Смита, который считал, что первородная гностическая традиция даже и на стадии трансформации магии в религию представляет скорее набор фиксированных практик, нежели систему мифологических конструкций и догм. Здесь он однозначно поддерживает позицию шотланского ученого относительно того, что в исследуемой им сфере практика всегда предшествует теоретическим доктринам и что роль магических и религиозных ритуалов является приоритетной в сравнении с любыми доктринальными построениями. Малиновский так же одобряет высказывания Робертсона-Смита, в которых прямо говорится о том, что  ритуальный обряд связан не с догмой, даже если таковая основательно разработана, а с мифологией, место которой стремиться занять религиозная догма. 

Сам же Малиновский обосновывает току зрения того, что большинство религиозных догм основано на мифах, откуда, собственно, и выводится содержательная и функциональная часть соответствующего ритуала. И далее он пишет: «Я бы сказал, что миф, не воплощенный в ритуале, - уже не миф...Любое определение или характеристика фольклора, которые игнорируют его влияние на ритуал, а так же на социальную организацию, обречены оставаться бесплодными» (Б. Малиновский, цит. по изд. 2015). Во всех этих рассуждениях, как мы полагаем, можно усмотреть и некую аналогию с развитием  психотерапевтической традиции. Например, на стадии выделения из данной традиции ареала профессиональной психотерапии точно так же можно отследить приоритеты технологической практики, подкрепляемые некой  психотерапевтической мифологией. И далее, по крайней мере, некоторые из этих мифологических конструкций имеют тенденцию трансформироваться в научные теории (догмы), как правило заимствованные из «легализованного» научного контента так называемых «материнских» дисциплин. Но даже и в этом случае приоритет почти всегда отдается практике. Что, по-видимому, и является основанием для формирования взглядов на психотерапию, как на ремесло. 

Особый интерес представляет панорама целеполагания в секторе  историографии, описывающей процесс зарождения и концептуализации так называемых духовных практик. Такой интерес с одной стороны обусловлен тем обстоятельством, что духовные практики, хотя и «соседствуют» с ареалами магических традиций и религиозных верований (а по мнению многих серьезных исследователей даже и являются истинными «прародителями» этих, более поздних цивилизационных  феноменов), тем не менее, обнаруживают весьма специфические черты, позволяющие идентифицировать данный сектор как  самодостаточный ареал «царства духа». С другой стороны, существуют многочисленные свидетельства повышенного интереса интеллектуальных, культурных и даже политических элит именно к сектору духовных практик в кризисную эпоху Нового времени.  А в самые последние десятилетия  - т. е. в эпоху Новейшего времени — можно говорить о подлинном всплеске такого интереса. Известный ученый-историк и признанный авторитет в области религиозной и мифологической историографии Мирча Илиаде образно и точно живописует эту ситуацию, как «ностальгия по истокам» (М. Элиаде, 2012).

Большинство авторов, так или иначе касающихся вопросов становления и «присутствия» духовных практик в различные исторические эпохи, не ограничивались только лишь соответствующей исторической фактологией, но старались донести до своих читателей суть того, что являет собой эта  величайшая первородная традиция. Так, известная исследовательница мистицизма Эвелин Андерхилл в предисловии к первому изданию своего фундаментального труда «Мистицизм: Опыт исследования духовного сознания человека», изданного в 1910 году, формулирует цель своей работы следующим образом: «Это подробное исследование сущности развития человеческого духовного и мистического сознания... рассматривая его поочередно с точки зрения метафизики, психологии и символизма, я предпринимаю здесь попытку собрать воедино в одном томе информацию, разбросанную по многим монографиям и учебникам, написанным на разных языках, и дать понятия о каждом из тех предметов, которые наиболее тесно связаны с учением мистиков»  (Э. Андерхилл, цит. по изд. 2016). Помимо заявленной здесь цели Э. Андерхилл   проводит глубокий анализ влияния мистицизма на магию, теологию, такое направление философской мысли как витализм, и даже научную психологию. А следовательно — и на психотерапию, теоретический базис которой уже в годы первой публикации цитируемого произведения был представлен в основном психологическими концептами. 

Далее, почти всеми этими авторами отмечались сложности в попытках письменной трансляции «непередаваемого» духовного опыта, который - по их твердому убеждению - мог быть лишь частично вербализован. Отсюда следует, что такого рода  описания, даже и внимательно вычитанные, не есть формы передачи подлинного знания о духовном в человеке. Между тем, необходимость именно такой, полноценной трансляции осмысленного и должным образом  систематизированного духовного опыта давно назрела. Об этом прямо  говорит Лама Анагарика Говинда на страницах труда «Основы тибетского мистицизма». Здесь он приводит в пример интеллектуальный подвиг своего духовного Учителя. «Предвидя будущее — пишет Лама Говинда — Томо Геше Римпоче, один из величайших духовных учителей современного Тибета и подлинный мастер внутреннего видения, покинул свою отдаленную горную обитель и объявил, что пришло время открыть миру духовные сокровища, которые были  сокрыты в Тибете более тысячи лет... Ибо человечество стоит на перепутье великих решений: перед ним лежит Путь Могущества, посредством контроля сил природы — этот путь ведет к порабощению и самоуничтожению, и Путь Просветления посредством контроля сил внутри нас — он ведет к избавлению и самореализации. Показать этот последний путь и воплотить его в действительность и было жизненной задачей Томо Геше Римпоче». И далее он пишет уже о себе, как об авторе в третьем лице: «Живой пример этого великого учителя, из рук которого автор принял свое первое посвящение, был глубочайшим духовным стимулом в его жизни... Более того, этот пример воодушевило его передать другим и миру в целом все знание и опыт, насколько это может быть передано словами» (Лама Ангарика Говинда, цит. по изд. 2012). Здесь же надо сказать и о том, что такого рода целеполагание — если отвлечься от пафосной ноты, которую обычно приписывают этому посылу поверхностные  толкователи-интерпретаторы цитируемых текстов — далеко выходит за привычные историографические рамки и, без сомнения, представляет собой наиболее острую цивилизационную проблему современного мира. Что, собственно, приводит нас к мысли, что  «цена вопроса» правильного понимания передаваемых текстовых посланий в данном случае весьма велика.

Существенно менее грандиозное по своим масштабам целеполагание, сочетающееся с «практическим» уклоном в раскрытии универсальной сути  духовных практик предлагает Роджер Уолш. В своей наиболее известной работе «Основания духовности», опубликованной в конце прошлого столетия, он описывает ситуацию всплеска интереса к обсуждаемой здесь теме следующим образом: «Сейчас невиданно большое количество людей пробуют практики из разнообразных традиций. Однако такое богатство возможностей приводит многих в замешательство, и даже ошеломляет разнообразием кажущихся противоречивыми утверждений и практик... Различия, безусловно, существуют, но теперь мы все более осознаем сходства и общую основу» (Р. Уолш, цит. по изд. 2000). 

Попытку многостороннего и, вместе с тем, популяризаторского  подхода к освещению темы происхождения феномена духовности —  а такая попытка  «взгляда со стороны», как минимум, заслуживает внимания -  мы встречаем в книге трех, абсолютно разных по своим исходным позициям и способам  фокусирования на специфике обсуждаемой проблематике, авторов П. В. Симонова, П. М. Ершова, Ю. П. Вяземского «Происхождение духовности» (1989). Авторами — составителями соответствующих разделов настоящей публикации - представлен некий синтез светского (наукообразного) и культурологического взгляда на историю формирования исследуемого понятия, в большей степени приемлемого для  неангажированного  технократического сообщества.

Безусловно, самого пристального внимания заслуживают и современные  философские экскурсы в обсуждаемую историческую специфику, проводимые с глубоким семантическим анализом соответствующих текстовых посланий духовных лидеров Нового и Новейшего времени. Так, например, в монографии Р. В. Розина, которая так и называется «Эзотерический мир: Семантика сакрального текста» (2020), проводится анализ трудов  Шри Аурабиндо Гхоша,  Рудольфа Штайнера, Даниила Андреева, Джидды Кришнамурти, Карлоса Кастанеды. Но кроме того, описывается и непосредственно пережитый автором  опыт отсроченного влияния этих текстовых посланий. Обсуждаемые здесь аспекты целеполагания, в том числе и этот, последний аспект, интересны в первую очередь с точки зрения основного — как мы конечно помним — вопроса: а достижима ли миссия таких духовных посланий в принципе? И как эти послания меняют психику и поведение людей? К обсуждению данной,  принципиально-важной темы мы еще вернемся, а пока что сосредоточимся на проблемах целеполагания  в русле отдельных, наиболее известных и значимых духовных практик. 

И здесь —  по причине приоритетной роли в формировании первородной духовной традиции, но так же исходя из фундаментального значения  «гнозиса» как способа постижения «объемной» реальности — мы начнем с анализа целеполагания в историографии явления, известного как гностицизм. Нужно сказать, что сама историческая линия гностицизма, некогда мощная и полноводная, на старте эпохального доминирования осевых религиозных конфессий —  главным образом христианства — превратилась в пунктирную, исчезающую линию. И в силу все более обостряющегося конфликта с конфессиональными институтами (самих гностиков и гностическую литературу столетиями буквально «стирали» с лица земли). Но так же — и это, по всей видимости, корень всех бед  гностицизма — по причине тотального синкретизма это древнейшей духовной практики. Так, например, с точки зрения составителей «Библии гностиков» - наиболее полного собрания сохранившихся  гностических текстов - под гностицизмом понимаются некие разрозненные системы или даже элементы, взятые из азиатских, вавилонских, египетских, греческих, и сирийских философских течений, религий (в том числе языческих), и даже из астрологии (Библия Гностиков, 2010). Однако и в этом и во многих других источниках констатируется небывалый всплеск интереса к гностической философии и религии. Гностическая историография же, в самом первом приближении, призвана удовлетворить этот интерес.

В более глубоких, по своему целеполаганию, исследованиях ставится вопрос о природе самого понятия «гнозиса», семантических и собственно исторических метаморфозах данного сложного концепта. Так, например, известный философ-исследователь Ганс Йонас в своем главном историческом труде «Гностицизм. Гностическая религия» подробно анализирует исторический раннехристианский гностицизм, рассматривая его исторические и идейные корни в культурах эллинистического Востока, языческого герметизма, манихейства. Но далее он развивает тему универсальности гностического мировосприятия, принимавшего в течение столетий различные формы, адекватные соответствующей эпохе. В частности, Г. Йонас обосновывает точку зрения того, что  средневековые ереси катаров и альбигойцев, павликиан и богомилов не только генетически связаны с гностическо-манихейским кругом идей, но прежде всего обнаруживают тот же самый тип мышления и мировосприятия. А так же — и тезисы того, что некоторые ключевые установки гностического миро-понимания, миро-чувствования можно усмотреть в мета-позиции современных философских учений, например в экзистенциализме с его переживанием трагедии экзистенциальной заброшенности и тотального самоотчуждения (Г. Йонас, цит. по изд. 1998).                                                              

В известной  монографии Симона Бернарда «Гностицизм. Традиции. Основы. Принципы», изданной в начале 2000-х годов, акцентируется внимание на первичную интерпретацию понятия «гнозис», как «постижение через исследование или прямое переживание... Люди, которых стали называть гностиками, использовали это слово для обозначения знания особого рода. Это знание обретают не через рассудочные открытия, а через личный опыт» (С. Бернард, цит. по изд. 2016). Сам Бернард солидаризуется с точкой зрения того, что исследуемое им явление гностицизма есть особого рода мистическая религия. В этой, совершенно особенной доктрине состояние «веры» дается, но так же и поддерживается за счет переживаемого чувственного (мы бы сказали - трансперсонального) опыта со-причастности, или даже — слияния с некой персонифицированной сущностью, представляющую не проявляемый в обычных условиях  полюс вечности-бесконечности объемной реальности. И следовательно — говорит нам Симон Бернард — именно такое знание можно перевести как «озарение». То есть, исследования такого рода повествуют нам в том числе и о том, как первородная гностическая традиция «расширенного» восприятия реальности трансформировалась в религиозные течения. И каким образом видоизменялся важнейший концепт состояния «веры», по определению являющийся стержнем любой религиозной доктрины.

Такое же глубокое целеполагание можно встретить и в фундаментальном исследования гностической философии, предпринятого известным ученым-  историком и ценителем гностического интеллектуального наследия Тобиасом Чертоном («Гностическая философия. От древней персии до наших дней», 2005). На страницах этого выдающегося произведения Тобиас Чертон, в частности, прямо говорит о том, что гностическая история — это есть история идеи, которая снова и снова продвигала прогресс нашего вида, имевший место последние 25 столетий (вспоминаем Арнольда Тойнби (!). И далее, Чертон развивает идею прямого сродства гностической философии и герметической традиции. Так, например, он утверждает, что глубоко погружаясь в тему гностицизма, в сущности, мы исследуем «феномен герметического гностицизма — или философии, которая может быть понята и без обращения к какой-либо религиозной концепции». И здесь, во-первых, важен сам этот посыл в отношении фундаментального сродства двух величайших духовных традиций по стержневому признаку — они могут быть основаны на подлинном понимании того, что есть реальность. То есть, именно на таком понимании, которое является вполне сомодостаточным; и никакого дополнения в виде поздней интерпретации концепта веры и обязательно «прилагаемой» сюда же  религиозной догмы — здесь не требуется в принципе. А во-вторых, - отчетливое фокусирование теперь уже на таком универсальном способе познания-понимания реальности, который будто бы изначально присутствует в герметизме.  Вот этот, последний тезис Чертон раскрывает следующим образом: «Герметическая философия сама была названа религией ума. Это предполагает, что для выражения «гностическая философия» может потребоваться гибридный статус, поскольку она размывает привычные границы между религией (как организованной системой веры) и философией (поиском истины). Гнозис можно рассматривать, как течение, принявшее второй путь, только чтобы ворваться в царство первого» (Т. Чертон, цит. по изд. 2008). С нашей точки зрения, данная констатация как раз и содержит основную смысловую нагрузку и футурологический посыл объемного труда Тобиаса Чертона в том отношении, что если уж первичная гностическая традиция (она же герметическая., мистическая, эзотерическая)  инициировала появление религиозных культов, то ей же предстоит совершить и следующий подвиг по преодолению расколотого   по конфликтующим полюсам  - веры и знания -  мира современного человека. Возможно, именно с этими, не вполне осознаваемыми ожиданиями и связан всплеск внимания к гностической традиции, отмечающийся в самые последние годы не только у представителей интеллектуальной и культурной элиты, но и у  многих мыслящих (ищущих) людей.

Здесь же нужно сказать и о том, что сама по себе тема гностицизма по-видимому обладает какой-то непреодолимой центростремительной силой. И нередко авторы — ученые, философы, историки  - исследующие те или иные аспекты гностического мировоззрения, в итоге, существенно расширяют круг своих поисков и, соответственно, выводов по заявляемой ранее тематике. Наиболее яркий и совсем еще «свежий» пример такого разворота событий нам продемонстрировала блистательная Юлия Латынина — филолог, журналист, аналитик, специализирующаяся в том числе и в сфере исторических изысканий. По ее же собственному признанию, задуманное ей исследование подлинной миссии Иисуса Христа, по крайней мере во второй части этой работы — несколько неожиданно для автора — оказалось посвящено, почти полностью, гностическому христианству и его корням. И если выводы Ю. Латыниной относительно этих самых корней, как минимум, спорны, то некоторые ее находки как раз и проливают свет, во-первых на источник всех сложностей, возникающих при таком вот историко-археологическом поиске первородной гностической традиции. А во-вторых — на историю того, как эта первородная практика трансформировалась вначале в гностическую, а затем и в христианскую религию.  В частности, Латынина обосновывает точку зрения того, что  «Гностицизм не существовал per se. Существовали гностицизмы: кому чего бог открыл, тот то и цитировал. Одни гностики отождествляли Сатану и Яхве, другие, наоборот, противопоставляли их... Одним гностикам бог открыл, что небес — семь, и они это доподлинно знали из собственного мистического опыта., а другие так же доподлинно знали, что небес — восемь, девять или даже десять» (Ю. Латынина, 2019). То есть, один субъективный (мистический, гностический, религиозный, трансперсональный и пр.) опыт не равен другому, и в этом все и дело — хлестко, остро и в своей узнаваемой манере сообщает нам Юлия Латынина. Попутно проясняя «извечный» вопрос того, почему, собственно, богов —  будто бы универсальных трансцендентных    сущностей — не намного меньше чем людей. 

Дальше — больше. Латынина не просто исследует иерархию гностиков, но показывает каким образом вышестоящие посвященные лидеры доносили прописные гностические истины до наиболее многочисленной группы адептов «с их скромными возможностями». Об этом важнейшем обстоятельстве Латынина пишет следующее: «Собственно гностические тексты были нередко написаны заумным языком, рассчитанным на избранных. К тому же многие гностики проповедовали разные системы для разных уровней посвящения.... система попроще... позволяла соглашаться с упрощенной же версией бога, только что и доступной ограниченным психикам (средняя степень способностей в гностической иерархии — авт.), и требовать от психиков вместо совершенного гнозиса всего лишь добрых дел». Тут же она приводит наиболее распространенные тезисы гностической религии, в которых каждый истовый христианин безусловно увидит нечто, хорошо ему знакомое: «материальный мир находится во власти Сатаны.... надмирный Бог послал в него спасителя  и пр.». То есть, нам здесь «в полный рост» продемонстрировали процесс формирования и универсализации религиозной догмы, которая  - в ключе заданной ей траектории - вначале «отряхнула» избыточные гностические сложности, а затем освободилась и от своих заумных, и совсем не прагматичных прародителей.  И конечно, описанный здесь процесс «мутации» первородной духовной традиции, касается не только версии гностицизма, гностического, а затем ортодоксального христианства, но и других религиозных течений, начинающих свой исторический путь как духовные практики. 

Еще один, весьма важный для нас аспект исследования Латыниной представлен в подразделе ее труда, который так и называется «Чудеса», и в котором речь идет о взаимосвязи гностической и магической традиции (мы бы сказали — магического ареала психотерапии). Здесь автор приводит сведения о том, что первых апостолов гностического толка «упорно называли колдунами или гоисами». И далее она пишет о чудесах, как о способе утверждения гностической религии: «Учение апостолов истинное, потому что они умеют совершать чудеса... Именно благодаря этим чудесам апостолы вербуют сторонников».  О масштабе совершаемых апостолами чудес можно судить по следующему описанию дошедших до нас свидетельств: «Апостолы совершают чудеса куда больше Иисуса: Иоанн исцеляет целыми стадионами, Андрей — кораблями!» (Ю. Латынина, 2019). Историографические прецеденты такого рода масштабов чудес, совершаемых реальными историческими персонажами, можно встретить разве что в жизнеописаниях Эмпидокла, который поражал современников своими деяниями еще за 500 без малого лет до описываемых событий (Эмпидокл, кстати, принадлежал к школе пифагорейцев, а сам Пифагор, как известно, набирался мудрости у египетских жрецов — прямых наследников Гермеса Трисмегиста, основателя герметической традиции; так что

и здесь все сходится).                                                                                                                                                                                                        

Теперь несколько слов о собственно историографическом целеполагании при исследования герметической традиции. Здесь так же можно отметить присутствие интереса к текстовой и ритуальной фактологии. Благо, изыскания, интенсивно продолжающиеся в данном направлении, постоянно подпитывают этот интерес все новыми фактами о становлении и неизбежной эпохальной трансформации данной, возможно наиболее древней духовной традиции. Такое целеполагание мы, например, встречаем в последнем по времени издании «Книги Меркурия Трисмегиста о мудрости и силе Бога:Пимандер» (в переводе на латинский Марселио Фичино Флорентийского. 1471 г.). Так же, как и в публикации полного свода герметических текстов («Гермес Трисмегист и  герметической традиции Востока и Запада», 2012). 

Более глубокое целеполагание с попытками отслеживания исторических корней и проникновения в суть герметической традиции мы встречаем в уже упомянутом  труде Мирча Элиаде «Ностальгия по истокам». Здесь он пишет о стремлении человека « … к некому первородному откровению, которое — по его мнению — включает не только Моисея и каббалу, но так же Платона, однако, прежде всего, самое главное — мистические религии Египта и Персии...   как первоначальные герметические откровения». Элиаде прямо говорит о более чем существенном вкладе, который привнесла герметическая традиция в развитие философии и науки: «Усилия, которые Марселио Фичино, Пико делла Мирандола, Кампанелла прилагали к разработке гарметической науки, имели прямым следствием развитие различных натуралистических философий и торжество математических и физических наук». И далее, Элиаде высказывает поразительную по глубине мысль о том, что такого рода «герметические откровения»  (гностические, мистические и пр. - авт.) вряд ли стоит считать религией. И что если религии — по многим, прежде всего догматическим признакам — с определенными оговорками, но все же можно считать помехой прогрессу науки, то вот эти первичные гностические-герметические откровения или озарения выполняют, скорее, прямо противоположную функцию. Более того, эти прорывы первородной духовной традиции способствуют преодолению ограничительных барьеров, безусловно присутствующих и в самом институте науки. С этим мужественным и провидческим высказывание великого ученого-историка Мирча Элиаде можно только согласиться. Как, например, с этим тезисом в свое время соглашался незабвенный Джордано Бруно, заплативший за эти свои убеждения самую дорогую цену (Ф. А. Йетс, 2018).

Восток, как колыбель цивилизации — это, безусловно, не только Египет и Персия, но так же и Китай. И величайшие духовные традиции, согласно исследованиям многих авторитетных ученых-историков, здесь зарождались и оформлялись примерно в ту же эпоху, что и в египетско - персидском регионе, а возможно и раньше. Благодаря обширной историографии имена духовных учителей Китая с их дошедшими до нас произведениями известны всему миру.  И вот это явление потрясающих свидетельств духовного взлета народа хань и других этносов, населяющих территорию современного Китая,  конечно же, одна из самых главных целей появляющейся здесь обширной тематической историографии. Но кроме того — здесь мы сфокусируем внимание лишь на  рекурсивной истории даосизма  -  можно отметить тенденцию и к изучению сложной динамики становления, и развития этой величайшей духовной традиции, а также ее влияния на современный культурный уклад огромного количества людей, населяющих планету. Так, например, в работе Памелы Болл «Дао. Традиции. Основы. Путь.», изданной в начале 2000-х, отслеживается процесс трансформации философского даосизма в классическую даосскую религию. Примечательно, что в этом труде П. Болл, в качестве обоснования такого перехода приводит все те же «стандартные» аргументы: «Дело в том, что коренные даосские писания по свой природе были избыточно сложными (философичными), поэтому выраженные в них возвышенные идеи следовало соединить с более простыми народными верованиями». Что, собственно, и сделал персонаж по имени Тьен Таолинг в середине второго столетия нашей эры, не забыв, при этом, возвести и себя в статус божества. И далее П. Болл прослеживает развитие многочисленных даосских школ, отмечая причудливое смешение собственно духовных, религиозных и магических традиций, и факты того, что адепты этих школ занимались врачеванием, в том числе и с использованием молитвенной практики. 

В цитируемой работе присутствует  и  такой  интересный во всех отношениях раздел, как сопоставление даосизма с другими верованиями — индуизмом, буддизмом, конфуцианством, легализмом, христианством. Здесь П. Болл отмечает общность всех сравниваемых религиозных течений в части значения состояния «просветления» или его аналогов, в котором постигается единство всего сущего, а так же — в достижении равновесия и гармонии между всеми компонентами выводимого из этого единства многообразия. С точки зрения Болл, впервые и наиболее удачно идею этого вселенского единства-целостности изложил Пифагор (при том, что вряд-ли этот последний тезис соответствует истине, поскольку, как мы помним, сам Пифагор вынес свои убеждения из гораздо более древних источников герметической или, правильнее сказать, первичной гностической традиции). Тем не менее, все  прочие свидетельства общности даосизма с обозначенными религиозными течениями безусловно заслуживают внимания. И, конечно, можно  только лишь согласиться с заключением Памелы Болл по данному разделу, которое она сформулировала следующим образом: «Должно быть, пришло время несколько расширить наш кругозор» (П. Болл, цит. по изд. 2017). 

В унисон, высказывается и другой, наиболее известный европейский исследователь даосской традиции Анри Масперо, во многом открывший для просвещенной Европы подлинные глубины Пути Дао. Примечательно, что сам Масперо изначально был склонен считать даосизм религиозным течением и ничем иным. Однако, некоторые «знаковые» высказывания, обнаруживаемые  в трудах этого автора  свидетельствуют о том, что феномен религиозности он понимал весьма своеобразно, Так, в своем фундаментальном исследовании «Даосизм», опубликованном в середине прошлого столетия, Масперо пишет следующее: «Практика мистической жизни является величайшим открытием школы Лао-Цзы и Чжуан-Цзы — они первыми в Китае исследовали и описали ее этапы... Дело в том, что только мистическая жизнь позволяет достичь Дао, и последователь даосизма лишь вторит опыту мистиков всех религий, когда отказывается искать Абсолют с помощью науки и логических рассуждений» (А. Масперо, цит. по изд. 2007). Отметим, что вот это последнее суждение необычайно мужественного человека и ученого Анри Масперо — он продолжал творить даже в Бухенвальде, где и погиб — предельно ясно и четко обозначают эпохальный конфликт «гнозиса» и «логоса», имеющего, в том числе, прямое отношение ко всем сложностям становления профессиональной психотерапии как науки.

В завершение обзора  по данному  важнейшему сектору мы рассмотрим еще две совершенно уникальные духовные традиции — Каббалу и Суфизм. Эти традиции, судя по результатам углубленных исторических исследований, проделали «обратный» путь  - от исходных религиозных установок к первородному  гностическому миро-ощущению-пониманию-воззрению. При том, что лидеры и носители этих традиций — удивительно, но факт —  в любом случае стремились избегать конфликтов с параллельными религиозными течениями иудаизма и ислама. А религиозные лидеры и адепты самих этих  мировых конфессий (здесь мы не будем говорить о некоторых радикальных течениях и единичных эксцессах) не считали каббалистов и суфиев носителями вредоносной ереси. В то же время, Каббала активно использовала и продолжает  эксплуатировать текстовые первоисточники иудаизма, так же как и Суфизм часто обращается к сурам Священного Корана. Другим интересным моментом здесь является будто бы имевший место — по крайней мере, об этом пишут многие авторитетные исследователи - факт активного интеллектуального   взаимодействия создателей этих двух великих традиций. Что, конечно же, не мешает каждой из них являться ярким и самобытным всплеском человеческого гения. И уж если говорить об оживлении интереса к духовным практикам в современном мире, то Каббала и Суфизм, безусловно, пребывают в самом центре внимания интеллектуальной и культурной элиты.  

Итак, более чем обширная историография  Каббалы  располагается  на разных уровнях целеполагания — от изложения самых общих сведений о становлении и сути (в приемлемой для массового читателя степени сложности) учения Каббалы, до глубокого исследования подлинных исторических корней, но так же и перспектив этой удивительной духовной традиции. Но и в первом массиве текстовых источников с задачами популяризации этого, до поры тайного учения (например, М. Лайтман 2003; Д. Форчун, 2011; М. Лайтман, К. Кэнрайт, 2011; Г. Найт, 2015) можно встретить важные для нас сведения в отношении того, что Каббала ни в коем случае не религия, но революционный способ познания реальности — невидимых, тайных атрибутов и структур этой «объемной» реальности — именно такой способ, который приближает познающего к цели творения и возможности управления судьбой.  Интересны и пояснения Михаэля Лайтмана — ученого-исследователя, возглавляющего одну из известнейших школ изучения Каббалы  - в отношении того, почему же каббала, будучи тайным и строго охраняемым учением, все же стала «явной» для всех желающих поглубже познакомиться с этой древнейшей традицией. Так, в своем популярном, широко издаваемом произведении «Зоар» Лайтман пишет: «Только с середины 90-х годов XX века разрешено и рекомендуется распространение науки Каббала. Почему? Потому что люди уже более не связаны с религией, стали выше примитивных представлений о силах природы... Люди готовы представить себе Высший мир как мир сил, силовых полей, мир выше материи. Вот этим-то миром сил, мыслей и оперирует Каббала» (М. Лайтман, 2003). И здесь возникает вопрос — а чем же не угодила миру и в том числе каббалистам авангардная наука, которая, собственно, и занимается проблематикой сил,  силовых полей и альтернативными способами осмысления этой сверх-сложной реальности. И тогда, чем же каббала отличается не только от религиозного, но и от научного мировосприятия современного человека, и что же наиболее существенного — в смысле расширения и обновления горизонтов бытия - привносит эта совершенно особенная духовная традиция в наш «шатающийся» мир»? Это более чем серьезный вопрос, касающийся теперь уже возможности преодоления ограничений и издержек доминирующего полюса науки, от которых люди устали не меньше, чем от бесконечного воспроизведения утративших свою ресурсную функцию религиозных догматов. И да, - это весьма «дерзкое»  заявление о наличии такого супер-ресурсного потенциала у «тайной науки» Каббалы, которое, конечно же, нуждается во всестороннем обосновании.

Попытки именно такого обоснования информационного, а так же и ресурсного  потенциала Каббалы мы встречаем на страницах фундаментального труда уже знакомого нам, выдающегося ученого-мистика Артура Э. Уэйта «Святая Каббала», впервые  опубликованного в самом начале прошлого века и по свидетельству современников являющегося лучшим, и наиболее полным  исследованием этой сокрытой духовной традиции на европейском континенте. Сам Уэйт формулирует цели этого труда следующим образом: «Всесторонне проанализировать Каббалу в плане общего содержания и истории, но с попыткой выявить ее связи с другими явлениями сокровенной традиции, вскрыть ее влияние и значение с различных точек зрения и показать ее вклад в эзотерическую науку о душе — вот задача данной работы». И далее в тексте приводится еще одна интереснейшая реплика, которая, пожалуй, могла бы удовлетворить даже и экспертов из полюса авангардной науки, во всем требующих доказательств, догадайся Уэйт трансформировать этот знаковый тезис в систему именно таких «неопровержимых» доказательств. Артур Э. Уэйт здесь говорит о том, что «Каббала вообще не апеллирует к человеческим чувствам, и, чтобы войти в перспективу мира каббалы, мы, в сущности, должны полностью изменить нашу интеллектуальную оптику» (А. Э. Уэйт, цит. по изд. 2010). И это более чем важное, в данном случае, заявление, поскольку основные претензии представителей сектора науки к гуманитарному (духовному) полюсу мировосприятия как раз и заключаются в том, что вот этот способ постижения реальности основан на чувстве, а не на разуме и логике. То есть, Уэйт здесь практически вплотную подошел к сакраментальному рубежу воссоединения мистической и академической науки, ясно обозначенному, но так и не выстроенному в обновленных интеллектуальных конструкциях его великими предшественниками, учеными и философами -  Исааком Ньютоном, Готфридом В. Лйбницем, Иммануилом Кантом, Артуром Шопенгауэром, Карлом Ясперсом.  

Далее, следует обратить внимание на интересные историографические аспекты, касающиеся истинных корней и сути учения Каббалы, которые мы встречаем в переписке Жерара Анкосса (Папюса) с маркизом Сент-Ивом д'Альведром. Этот образованный аристократ — знаток оккультных наук — отвечая на письменную просьбу Папюса, желающего улучшить информативно-историческую часть своей объемной исследовательской работы по Каббале, весьма убедительно аргументирует точку зрения того, что истинные корни этого  тайного учения следует искать не в раннем средневековье, а в существенно более древних цивилизационных пластах (Папюс, цит. по изд. 2013). Д'Альведр уводит нас во времена еще до Вавилонского столпотворения или падения знаменитой Вавилонской башни (метафора некогда существовавшего - в рамках первородной гностической традиции — идеи цельного бытия), то есть, в ту самую эпоху, когда еще только создавались устные предания и первые письменные источники иудаизма. И, следовательно, приоритетная роль гнозиса, как особого способа восприятия реальности, прослеживается и здесь, у самых источников Каббалы, вовсе не склонной к каким либо «сторонним заимствованиям». Пожалуй, даже можно сказать, что вот эта первородная традиция гнозиса получил в Каббале наиболее дифференцированную и последовательную концептуализацию, продуманное ритуальное оформление и интерпретацию. И все это, безусловно, можно поставить в заслугу отцам-основателям тайного учения. Вот этот процесс формирования полного свода современной Каббалы выдающийся ученый-историк Моше Идель описывает следующим образом: «Древнееврейские мотивы, которые проникали в гностические тексты, в то же время оставались наследием еврейской мысли, продолжали передаваться в еврейской среде и в конце концов сформировали концептуальную структуру Каббалы» (М. Идель, 2010). И этот же автор говорит нам и о том, что если ранние каббалисты в большей степени имели статус национальных маргиналов, то в современном мире Каббала — это ключ к успеху и счастливой жизни для всех, кто проявляет искренний интерес к этой великой духовной традиции.

Что же касается другой величайшей духовной традиции, известной как Суфизм, то в обширной тематической историографии  мы можем обнаружить достаточно много совпадений — в том числе и по профилю целеполагания в популярной и специальной исторической литературе — с только что рассмотренным здесь «тайным учением». Так, например, известный ученый-историк, исследователь Суфизма и учитель суфийской традиции Идрис Шах считает,что корни этой духовной традиции обнаруживаются в литературных произведениях, начиная, по крайней мере, со II тысячелетия до н. э. В то же время расцвет Суфизма и его наибольшее влияние на цивилизацию относится к средневековью (VIII – XVIII века н. э.). Далее, в трудах И. Шаха можно встретить и такое определение Суфизма, как «тайное учение всех религий». И если предположить, что речь здесь идет в первую очередь о своеобразной и самобытной культуре оформления все той же первородной традиции гнозиса в странах Востока - а именно это убеждение мы и выносим при знакомстве с  суфийскими первоисточниками — то приведенная Шахом трактовка суфийской традиции представляется оправданной. Идрис Шах, помимо этого, считал, что суфиев нельзя назвать и какой-то особой сектой: «ибо они не связаны абсолютно никакими религиозными догматами и не используют никаких постоянных мест для поклонения. У них нет ни священного города, ни монастырей, ни религиозных принадлежностей. Они отрицательно относятся к любым названиям, которые могут их склонить к той или иной форме догматизма» (Идрис Шах, цит. по изд. 1994). Но у них есть подлинный гнозис. И этого более чем достаточно. «Суфий, это не более чем прозвище — продолжает свой пассаж Идрис Шах — к которому они относятся с добрым юмором. Самих себя они называют «друзьями» или людьми, «подобными нам», и узнают друг друга по некоторым природным способностям, привычкам и категориям мышления». Словом, перед нами чудесный параллельный мир, пропуск в который выдается лишь по неподдельному сигналу «свой-чужой». 

Далее,  можно  проследить  аналогии и во всплеске популярности идей суфизма среди населения самых разных стран, начиная с 90-х годов прошлого столетия и особенно в последние 10-15 лет. Чему в немалой степени  способствовало привлекательное изложение и понятная для современного человека интерпретация идей великих суфийских подвижников в публикациях последних лет - переизданных трудах Хазрата Инноята Хана (2012), Джона Балдока (2004), Хиндвада Силила Азими (2016) и многих других титулованных авторов. Так, например, признанный специалист и духовный учитель Х. С. Азими относительно целеполагания своей фундаментальной работы «Суфизм» говорит следующее: «Цель и задачи написания этой книги заключаются в том, чтобы человечество смогло познать реальность положения человека, реальность жизни и смерти, а так же цель своего рождения в этом мире... Искренние и сочувствующие люди, переняв изысканный подход Суфизма, являются образцом удовлетворенности, самодостаточности и отстраненности. Они на практике демонстрируют что Суфизм — это путь, следуя которому можно обрести блага этого и последующего мира» (Х. С. Азими, 2016). 

Обращает на себя и глубокие исследования основ того, чем же именно поддерживается жизнь — в самом высоком значении этого слова — духовной традиции, предпринятые суфийскими учеными. Речь здесь идет в том числе и о жизненном цикле религии, периодах ее расцвета и упадка, которые инициаторы таких исследований связывают с динамикой взлетов-падений соответствующих цивилизационных процессов (вспоминаем Арнольда Тойнби (!). Так, Мухаммад Аркун, арабский философ, в отношении интересующего нас вопроса высказывается следующим образом: «Когда перестали уделять внимание обоснованию (веры — авт.), как процессу, предполагающему собственные усилия, и стали довольствоваться подражанием тому, что отобрали, свели в компендиумы и зафиксировали ученые богословы... это привело к событию, которое часто называют закрытием врат иджтихада (усердия, старания — авт.)... а затем и к периоду, называемым «упадком» (М. Аркун, 1999). То есть, в данном фрагменте, помимо прочего, нам  прямым текстом говорят о том, что особое, ресурсное состояние веры поддерживается за счет неких усилий, но не догм. И, следовательно, весь этот всплеск интереса к первородным духовным традициям подпитывается вполне объяснимым ресурсным запросом «заблудившегося»  в догматических крайностях человечества, переживающего, возможно, один из самых тяжелых кризисов в свой истории. Истории, которая — как мы теперь хорошо понимаем -  не бывает или «только светской», или «только духовной».

Разумеется, исследование историковедческого целеполагания в трех последних  секторах — религиозном, эзотерическом (оккультном) и в секторе  особым образом оформляемых духовных традиций  - было бы неполным без обращения к текстовым источникам, в которых авторы пытаются вывести некие универсалии для этих столпов духовной жизни человечества. Но так же — и сопоставить эти выявленные универсалии духовного опыта с доминирующим полюсом научного знания, преодолев тем самым дилемму «расколотого бытия» современного человека. И здесь, пока что не комментируя труды тех ученых-исследователей, которые действуют в данном направлении со стороны полюса науки — логоса (к этим трудам мы будем обращаться в следующих разделах), сосредоточимся лишь на знаковых высказываниях заметных представителей полюса первородного  гностического опыта или гнозиса. Так, например, известный историк-исследователь Мэнли Палмер Холл в своем знаменитом  трактате «Энцеклопедическое изложение Масонской, Герметической, Каббалитической и Розенкрейцеровской Символической философии. Интерпретация Секретных учений, скрытых за ритуалами, аллегориями и мистериями всех времен» характеризует современную цивилизационную ситуацию как тупиковую. Здесь он пишет буквально следующее: «Религия бесцельно блуждает в лабиринтах теологических спекуляций. Наука бессильно бьется о барьеры неизвестного... Трудности, с которыми сталкивается наука нынешнего времени, являются продуктом предрассудительных ограничений, наложенных на науку теми, кто не хотел признавать, что есть многое, превосходящее пять первичных органов или чувств человека». И вот этот, последний пассаж Мэнли П. Холла стоит запомнить, поскольку если уж говорить о каких-то «камнях преткновения» или «барьерах», которые реально препятствуют процессу воссоединения логоса и гнозиса, то это, конечно, проблема «сложностей перевода» и верификации информации, получаемой за счет первородного гностического опыта. И пока эта ключевая проблема не решена, никакие увещевания, в духе: «Мистерии заговорили вновь, призывая всех людей прийти к Дому Света...Только транцендентальная философия знает путь к Свету» (М. П. Холл, 1994), здесь не помогут. 

Собственно, об этом же говорит известный английский писатель-философ и экспериментатор в области измененных состояний сознания Олдос Хаксли в своем знаменитом произведении «Вечная философия»: «Естественные науки носят эмпирический характер, но они не ограничивают себя опытом человеческих существ, находящихся в обычных для человека, естественных условиях. Почему создатели эмпирической теологии считают своим долгом  подчиняться подобным ограничениям (т. е. рассматривать реальность только лишь в «стандартых» параметрах сознания-времени — авт.) - одному богу известно». То есть, в этом своем, по меньшей мере знаковом высказывании Хаксли почти прямым текстом говорит нам о том, что теологи, как бы это странно не звучало, являются еще большими «материалистами» — в наихудшем, ограничительном смысле этого слова — чем даже представители корпуса легализованной науки. При том, что последние, безусловно,   «ослеплены» своими ограничительными мировоззренческими установками и точно так же не могут воспользоваться преимуществами более гибкой исследовательской методологии. Что, по мнению Хаксли, наиболее точно характеризует сложившуюся здесь тупиковую ситуацию. И далее, он продолжает: «И конечно же, до тех пор, пока они (т. е. создатели теологии — авт.) будут ограничиваться эмпирическим сведениями, сводящимися все к той же области человеческого опыта, он и будут обречены на осмеяние лучших своих стремлений» (О. Хаксли, цит. по изд. 2010). Тут бы следовало добавить, что вот эти «взрывы смеха» чаще всего слышны из так называемого естественно-научного «партера» общего храма науки. Из другого, не столь жестко регламентированного пространства этого же храма, так же, время от времени раздаются «смешки» по поводу откровенной слабости доказательной базы гностических тезисов. Но и способ получения от этой взыскательной аудитории не менее бурных аплодисментов, подсказанный Олдосом Хаксли, так же совершенно понятен -  должно родиться новое научное направление, свободное, как от одних, так и от других ограничений.

Следующий историковедческий сектор, который имеет для нас особое значение -  это область целеполагания в исследовании истории развития науки. Здесь можно отметить такие общие цели, как информирование об основных событиях в сфере становления науки, ознакомление с хронологией научных открытий за обозримый период времени (что, например, и сделано в замечательной книге В. В. Логвинова  «Открытия и достижения науки и техники за последние 570 лет. Летопись:1440-2010. Свыше 12000 событий», 2015). Но так же, и такие цели, как исследование истории научных заблуждений и мифов, с одной стороны демонстрирующей всю сложность процесса отделения «зерен истины» от «плевел заблуждений», а с другой — относительность статуса истины и зависимость его границ от принятой  системы кодификации научных знаний, и устоявшегося эпистемологического каркаса, в общем поле которого эти знания «производятся» (Г. Л. Белкин, М. И. Фролов и др., 2020). Далее, несомненно важными представляются исторические  дискурсы, рассматривающие процесс становления науки в неразрывной взаимосвязи со сложными закономерностями развития сферы методологии научных исследований. В такого рода историографии обосновываются факты того, что масштабные открытия в науке только и возможны, когда им предшествуют некие методологические прорывы. Данную  аргументацию мы, к примеру, встречаем в работах известного специалиста в области философии науки Пола Феербенда «Против метода. Очерк анархисткой теории познания», 1975; «Прощай, разум» 1987. Но кроме того, существенное внимание уделяется и собственно методологии исследования истории науки. Что, по мнению авторитетных специалистов, действующих в данной области, является одним из магистральных направления развития науки  (Ю. С. Воронков, А. Н. Медведь, Ж. В. Уманская, 2016; В. М. Розин, 2018).

Особый интерес здесь представляют исследования процесса становления именно тех направлений естественно-научного полюса, которые являются приоритетными в эпоху Нового времени (это, в первую очередь, физика и математика), исходя из мета-позиции по отношению к самим этим наукам. Такой подход предлагается в монографии Ю. С. Владимирова   «Метафизика и фундаментальная физика. Кн. I: От древности до XX века». В частности, в отношении целеполагания этого объемного труда здесь говорится следующее: «Задачей данной книги является не просто метафизический анализ сложившегося состояния фундаментальной теоретической физики, а именно показ метафизического развития представлений фундаментальной физики от древности до наших дней и дальше... Что означает — на основе проведенного анализа — разработку конкретной системы понятий и закономерностей, которые предполагается положить в основание искомой теории ближайшего будущего» (Ю. С. Владимиров, 2017). То есть, помимо методологической и собственно аналитической части в настоящем исследовании присутствует еще и акцентированная синтетически-творческая часть, формирующая, как мы полагаем, обновленный эпистемологический каркас рассматриваемого фундаментального научного направления. В этом же синтетически-творческом  ключе Ю. С. Владимиров исследует конкретную и важнейшую, в нашем случае,  проблематику формирования понятий пространства-времени, начиная с эпохи античности и до рубежей науки XXI века (Ю. С. Владимиров, 2019).

В отношении особенной роли изучения истории науки в самом процессе глобального развития этой, наиболее востребованной в эпоху Нового времени организованной цивилизационной деятельности наиболее убедительно и внятно высказывался выдающийся историк-исследователь Томас Сэмуэль Кун. Главная работа Т. С. Куна «Структура научных революций», впервые изданная в 1962 году, уже многие десятилетия является настольной книгой методологов науки и ни в коем случае не теряет своей актуальности в настоящем. А высказанные здесь идеи только еще раскрывают свое подлинное значение. Так, во введении к своему эпохальному труду Т. С. Кун оценивает роль истории науки следующим образом: «История... могла бы стать основой для решительной перестройки тех представлений о науке, которые сложились у нас к настоящему времени» (Т. С. Кун, цит. по изд. 1998). И далее автор рассматривает условия, при которых вероятность подобных историковедческих прорывов возрастает. В частности, Кун говорит о том, что ученые, действующие в данной области, безусловно должны отказаться от концепция развития науки через накопление, поскольку   проведенные в этом направлении глубокие исследования дают почву сомнениям относительно исключительной пользы данной концепции. Далее, Кун уверен в том, что предметом самого пристального внимания историков науки должны стать стандарты исследовательского процесса, так или иначе утверждаемые сложившимися научными школами и сообществами. А так же —стержневой  процесс революционных преобразований всей совокупности стандартных (парадигмальных) установок, определяющих «лицо» науки в конкретный исторический период. Что, собственно, и соответствует понятию научной революции Томаса Сэмуэля Куна. 

Однако, еще более важными в  концептуальных построениях Куна представляются «ментальные универсумы»,  или   - с некоторым, допустимым  упрощением - стили мышления, на которых, собственно, и базируется вся парадигмальная конструкция современной науки. Легче всего — говорит Кун — представить эти стили научного мышления в виде обоснованных (с позиции доминирующих научных представлений и школ) ответов на вопросы, подобные следующим: «Каковы фундаментальные сущности, из которых состоит универсум? Как они взаимодействуют друг с другом и с органами чувств? Какие вопросы ученый имеет право ставить в отношении таких сущностей и какие методы могут быть использованы для их решений?». И далее Т. С. Кун  раскладывает процесс функционирования такой «информационной генетики» на составляющие: «По крайней мере в развитых науках ответы (или то, что полностью заменяет их) на вопросы, подобные этим, прочно закладываются в процесс обучения, которое готовит будущих ученых к профессиональной деятельности и дает право участвовать в ней. Рамки этого обучения строги и жестки, и поэтому ответы на указанные вопросы оставляют глубокий отпечаток на научном мышлении индивидуума. Это обстоятельство необходимо серьезно учитывать при рассмотрении особой эффективности нормальной научной деятельности и при определении направления, по которому она следует в данное время» (Т. С. Кун, цит. по изд. 1998). То есть, если мы хотим совершать уже на «местечковые», но действительно фундаментальные научные революции (например, по сущностной стыковке логоса и гнозиса, как основополагающих способов репрезентации «фундаментальных сущностей, из которых состоит универсум»), то нам необходимо заново возвращаться к этим перво-вопросам  и всерьез заниматься концепцией «информационной  генетики», применительно ко всем известным способам получения знаний и опыта.

В данной связи весьма интересным и перспективным представляется целеполагание, обозначенное в монографии В. М. Найдыш «Наука древнейших цивилизаций. Философский анализ», где автор пишет следующее: «Настоящая книга посвящается наименее изученной и менее всего концептуализированной части истории науки – протонауке и науке древнейших цивилизаций... История древнейшей науки, включая проблему генезиса науки, различения донаучного и научного познания, связей древнейшей науки с мифологией, религией, ранними формами философского знания - один из наиболее интересных разделов историко-научных исследований. И в то же время это наиболее сложный раздел... поскольку предполагает использование философских, мировоззренческих и методологических установок познавательной деятельности» (В. М. Найдыш, 2012). То есть, в настоящем исследовании проблема различных типов рациональности — или, как выразился Т. С Кун, разных стилей научного мышления — выходит на первый план. Но так же, абсолютно понятно и то, что именно с этих, обозначенных В. М. Найдыш, позиций полноценной рекурсивной истории науки только и можно подступаться к эпохальной проблематике грядущей научной революции. И, при этом, рассчитывать на генерацию действительно эволюционной картины мира (Б. Г. Кузнецов, 2016). А так же  - на создание новой эпистемологии, возникающей на основе вот этой подлинной интеллектуальной эволюции (Г. Бейтсон, 2016).

В  соответствии с  логикой вышеприведенных  тезисов,  именно такое, принципиально новое направление и должно появиться в секторе наук о психике. Разумеется, при условии того, что сам этот сектор воспримет новаторские стили мышления и эпистемологические конструкции, характерные для авангардного ареала науки. Либо — в случае дефицита или отсутствия адекватной теоретической базы -  ученым-исследователям, действующим в данной области, необходимо разрабатывать такую эпистемологическую основу самим. Отсюда понятна особая значимость целеполагания историковедческих изысканий, проводимых в этом секторе. В частности - важность присутствия в методологии проведения соответствующих исследований задач по определению эпистемологических оснований рассматриваемых научных направлений  и их эволюционной динамики. Что, собственно, мы и наблюдаем при углубленном исследовании историографии некоторых дисциплин, представляющих сектор наук и психике.

Так, на примере историографии  психологической  науки - наиболее проработанной и «вместительной» по охватываемому периоду времени  - можно отметить и вполне традиционное целеполагание, включающее обзор фактологии и описание динамики развития базисных идиоматических построений (Д. Н. Робинсон, 2005; С. В. Сарычев, 2010; А. В. Лызлов, 2018). Но так же, мы здесь видим и более глубокое функциональное целеполагание, направленное на «собирание» данной, пока еще весьма  фрагментарной научной дисциплины, и на развитие такого важного во всех отношениях качества, как профессиональная культура (Т. Д. Марциновская, А. В. Юревич, 2011). В этом же ключе высказывается высказывается известный ученый-психолог Хельмут Люк в своем фундаментальном труде «История психологии. Течения, школы, пути развития». В частности, он говорит о том, что «человек, начавший заниматься историей психологии, быстро понимает ценность такой работы: имена и понятия приобретают смысл и глубину, обнаруживаются взаимосвязи... история психологии может способствовать более глубокому пониманию современного состояния психологической науки и практики». То есть, вот эта психологическая дисциплина — история психологии — есть реальный системообразующий стержень, инструмент развития данного научного направления. Но и это еще не все.  Далее Х. Люк пишет: «История психологии может дать больше. Она может сыграть для специалиста-психолога роль «внутреннего критика», показывая упущения, ошибочное развитие, несправедливо забытые идеи» (Х. Е. Люк, 2012). Этот последний тезис Хельмута Люка, безусловно применимый ко всему сектору наук о психике,  особенно актуален для психотерапии, в отношении которой сказать, что здесь имели место все перечисленные Люком помехи и препятствия в развитии — ничего не сказать. Отсюда, собственно, и выводится особая значимость полноценного историковедческого дискурса, применительно к направлению психотерапевтической науки и практике.

Углубленные историковедческие исследования, осуществляемые в рамках развития психологической науки в последние два столетия, включали и такое целеполагание, как поиск адекватных философских оснований для радикального обновления психологической науки или даже создания новой науки на базе найденных закономерностей. Причем, - именно таких оснований и закономерностей, которые преодолевают ограничения и противоречия доминирующих эпистемологических конструкций  (Н. Я Грот, 1886). Здесь же следует отметить исследования динамики становления предметной сферы рассматриваемой дисциплины и «эволюционной оптики», с позиции которой концептуализируются эпистемологические основы психологической науки и практики (Р. Авернариус, 1890). 

Безусловно, самого пристального внимания заслуживает эпохальный труд выдающегося ученого-психолога Льва Семеновича Выготского  «Исторический смысл психологического кризиса», впервые опубликованного в 1927 году.  Хотя бы и потому, что на примере данного блистательного исследования можно попытаться осмыслить знаковый - во всех отношениях -  факт того, почему же вот эта  «планка» исследовательского горизонта, заданная Л. С. Выготским  столетие (без малого) тому назад, так и не была  превзойдена вплоть до настоящего времени. Однако вначале обратим внимание на высказывание Выготского, когда в  преамбуле к своему основному тексту он прямо говорит о стержневой роли психологии, подкрепляемой только лишь многовековой историей ее развития, но не актуальными достижениями:  «То, что психология играла и до сих пор отчасти продолжает играть роль какого-то обобщающего фактора, формирующего до известной степени строй и систему специальных дисциплин, снабжающего их основными понятиями, приводящего их в соответствие с собственной структурой, объясняется историей развития науки, но не логической необходимостью. Так на деле было, отчасти есть и сейчас, но так вовсе не должно быть и не будет, потому что это не вытекает из самой природы науки, а обусловлено внешними, посторонними обстоятельствами; стоит им измениться, как психология нормального человека утратит руководящую роль. На наших глазах это начинает отчасти сбываться» (Л. С. Выготский, цит. по изд. 1982). То есть, профессиональное психологическое  сообщество еще столетие тому назад, во-первых,  предупреждали об опасности «скатывания» на  периферию научного мейнстрима. А во-вторых — о необходимости глубокой и осмысленной ревизии методологических основ психологической науки, как о единственном условии сохранения статуса системообразующей — для всего корпуса наук о психике - дисциплины. И здесь Выготским   предлагается следующий общий рецепт преодоления очевидно кризисного состояния психологии в современный ему период: «из такого методологического кризиса, из осознанной потребности отдельных дисциплин в руководстве, из необходимости — на известной ступени знания — критически согласовать разнородные данные, привести в систему разрозненные законы, осмыслить и проверить результаты, прочистить методы и основные понятия, заложить фундаментальные принципы, одним словом, свести начала и концы знания, — из всего этого и рождается общая наука». 

Но, как известно, «дьявол» подлинных  сложностей,  торпедирующих любые, даже самые благие намерения, кроется в наиболее темном углу. Как раз в том углу, о котором Выготский весьма прозорливо написал в эпиграфе к своему эпохальному труду: «Камень, который презрели строители, стал в главу угла...». Собственно, обнаружению вот этого неясного «угла» и «камня-фундамента»  обновленной психологической науки, и посвящается основной текст проведенного Л. С. Выготским исторического исследования (хотя по сути и в первую очередь это реконструктивно-методологическое исследование, ибо даже подстрочное название цитируемого произведения Выготского формулируется как «методологическое исследование»). И только лишь за эту высочайшую планку и охватываемый здесь исследовательский горизонт Л. С. Выготский  заслуживает самых превосходных эпитетов. Но вопрос, тем не менее, остается — а был ли найден этот сакраментальный «угол» и удалось ли обнаружить фундаментальный «камень» системообразующего стержня психологической науки и, следовательно, всего сектора наук о психике? Чуть забегая вперед (данному вопросу мы еще будем уделять самое пристальное внимание), скажем, что по всей видимости обнаружить критические зоны, которые в то же время являются и зонами интенсивного роста, в общем методологическом поле психологической науки Выготскому безусловно удалось — гений есть гений. Но вот «поднять» этот краеугольный камень с тем, чтобы водрузить его на место, удобное для следующих поколений «строителей» - это вряд-ли. Уж слишком сложной и выходящей за все мыслимые пределы методологических границ   оказалась эта задача. Отсюда — продолжающиеся «разброд и шатание» в сфере наук о психике, и, конечно же, в сфере профессиональной психотерапии. Отсюда же — и более чем высокая цена вопроса успешного продолжения эпохального историковедческого проекта, начало которому положил выдающийся  на все времена  ученый-исследователь Л. С. Выготский. 

Что касается более поздних историковедческих исследований этого же плана, то здесь безусловно стоит отметить превосходную работу Веры  Александровны Кольцовой «История психологии: Проблемы методологии», изданную в 2008 году. Надо сказать, что В. А, Кольцова, пожалуй первая из исследователей психологической науки столь акцентированно обращается к изучению методологических аспектов  историографии как таковой, анализирует и систематизирует все имеющиеся здесь достижения, начиная с целеполагания. В этом, собственно, и заключается одна из основных целей исследования. А вторая, не менее важная цель, заключается в представлении разработанной автором методологии психолого-исторической реконструкции психологического знания — как наиболее современного, информативного и подлинно  системного метода исследования исторических реалий психологической мысли. И несмотря на то, что с этими двумя задачами В. А. Кольцова, на наш взгляд, справилась  превосходно, тем не менее в завершение своего труда она отмечает, что «проблема методов историко-психологического исследования пока в должной мере не изучена и требует дальнейшей серьезной разработки» (В. А. Кольцова, 2008). 

Следующий важный историковедческий сектор  — медицинский. Ибо с одной стороны, историография медицины восходит к наиболее древним  письменным источникам, из которых многие, собственно, и являются руководствами по античной и средневековой медицине. И по этим письменным руководствам учились десятки, если не сотни поколений врачей в самых разных странах. То есть, именно в сфере медицины существует традиционно сильная, как «накопительная», так и «прорывная» историографическая традиция, которая двигается вслед за научно-техническим прогрессом, эпохальными биологическими и физиологическими открытиями.  Отсюда и вполне традиционное целеполагание в плане накопления и систематизации медицинской фактологии (например, К. Пиковер, 2015;  Л. Менье, 2017). Но так же - и  более глубокое историковедческое целеполагание, отмечаемое, к примеру, в публикации «История философии медицины. Научные революции XVII – XIX веков» (2017). Авторы этого труда - В. С. Степин, А.М. Сточик, С. Н. Затравкин — рассматривают процесс становления идеалов и норм исследовательской деятельности в медицинской сфере и предсказывают эпоху скорого наступления следующей  научной революции, предусматривающей смену типа научной рациональности.   

Несомненный интерес представляет история обеспечения безопасности медицинской практики, которая идет «рука об руку» с процессом становления   биомедицинской этики (А. Я. Иванюшкин, 2010). Проведенные здесь глубокие историографические  исследования демонстрируют примечательный факт того, что обеспечению эффективности медицинской практики с одной стороны, и ее безопасности — с другой, уделялось внимание, начиная с древнейших времен. Так, в монографии  Л. Менье (2017) приводится пример того, насколько своеобразно эта проблема решалась на территории Персидской империи во времена Заратустры (ок. 800 лет до. н. э.): «Испытание проводилось на больных низшей касты; если трое пациентов выздоравливали, кандидат-медик получал право лечить и лиц высших классов (друзей Ахура-Мазды)». Здесь же  рассматривается и такой, весьма интересный способ обеспечения эффективности лечения, как стихийно организуемый «консилиум» в отношении болезненных проявлений у жителей древней Ассирии. На страницах своего труда Менье воспроизводит фрагмент из  знаменитой «Истории» Геродота, в котором описывается следующая процедура: «Больных выводили на общественные дороги, и каждый проходящий мог «исследовать» больного и давать ему советы, в особенности если болезнь была прохожему почему либо известна». И нам стоит только заглянуть в интернет, чтобы убедиться что от практики проведения таких вот стихийных консилиумов человечество никуда далеко не уходило. 

К теме обеспечения безопасности и эффективности медицинского вмешательства вплотную примыкает история изучения плацебо-эффекта, которая только лишь в самые последние годы разворачивается в интересном и перспективном направлении. Польская специалист-исследователь Барбара Долинская в своей известной монографии «Плацебо. Почему действует то, что не действует?» пишет об этом следующее: «Сегодня уже нет сомнения, что вера человека в то, что он выздоровеет, является одним из важных факторов, определяющих вероятность того, как это произойдет. Не прибегая к обману пациента, можно использовать механизмы обуславливания и активизации позитивных ожиданий для оптимизации лечения... Понимание этого должно быть фундаментальным для специалистов, проводящих медицинскую и психологическую практику» (Б. Долинская, 2015). То есть, проблематика использования ресурсных возможностей психики человека — во всех отношениях безопасного и в то же время обеспечивающего эффективное исцеление от имеющихся болезненных расстройств — чем дальше, тем больше становится актуальной для медицинской историографии.   

Между тем, именно в рассматриваемом медицинском секторе процесс исследования истории становления дисциплин, имеющих отношение к психике человека, долгое время оставался без должного внимания. Вероятно, данный факт в какой-то степени можно было объяснить и сложностью предстоящих здесь задач. Так, например, в предисловии к первому изданию знаменитой «Истории психотерапии» Ю. В. Каннабиха (1928) другой известнейший российский ученый-психиатр и клиницист Петр Борисович Ганнушкин писал: «Проблема истории психиатрии делается очень трудной, ибо автор такой истории не только должен быть психиатром, но он должен обладать большим, почти универсальным знанием в целом ряде дисциплин. При этом... нельзя ограничиваться современным уровнем, но нужно быть знакомым и с эволюцией этих знаний». По счастью автор этого всеобъемлющего исторического  труда — Юрий Владимирович Каннабих - был не только прекрасным ученым и энциклопедически образованным психиатром-клиницистом, но он еще и  замечательным психотерапевтом, психоаналитиком. Как раз этому последнему обстоятельству мы и обязаны появлению систематического изложения процесса становления институциональной медицинской практики, которую сам Каннабих обозначил как «психическое лечение». По сути, речь здесь идет о  медицинской модели психотерапии, которая в первую очередь использовалась для лечения психических расстройств. Разумеется в «Истории психиатрии» приоритет отдавался описанию более проработанных и понятных биологических и социальных методов лечебного воздействия на пациентов с психическими и поведенческими расстройствами. Но Каннабих, как истинно большой ученый, не мог пройти мимо целебных эффектов не только «психического лечения»  (психотерапии), но и религиозного, а так же и «магического» воздействия на психически больных.

Сам Юрий  Владимирович Каннабих,  несмотря  на то, что полагал свой труд в первую очередь, как «обозрение главных этапов развития клинической психиатрии, начиная с ее древнейших времен и кончая современной (ему) эпохой», тем не менее представил на его страницах все, более или менее значительные биологические, анатомо-физиологические, психологические, социологические достижения, так или иначе имеющие отношение к проблематике психических заболеваний. Ему удалось продемонстрировать тесную взаимосвязь методологических подходов, используемых в клинической и лечебно-реабилитационной практике, с развитием научной мысли. И кроме того, он считал, что усвоение системного изложения эволюции идей в  медицинской, биологической и гуманитарной сферах безусловно будет способствовать развитию научно-критического мышления у специалистов, действующих в области клинической психиатрии. Что, собственно, и представляет собой основное целеполагание фундаментальной труда Ю. В. Каннабиха «История психиатрии».

Далее, необходимо остановиться на выдающейся работе швецарского историка медицины, психиатра, психоаналитика Генри Фредерика Элленбергера «Открытие бессознательного. История эволюции динамической психиатрии», два тома которой впервые были опубликованы в 1970 году. Первый том включал описание событий в рассматриваемой автором сфере от первобытных времен до до появления психоанализа. Содержание второго тома  представляло описание психотерапевтических систем конца XIX - первой половины XX века (здесь автор рассматривает методы психодинамического направления психотерапии). Соответственно этому содержанию каждый из томов труда Г. Ф.  Элленбергенра имеет дополнительное название. По сути же, Элленбергер разворачивает перед читателями панораму полноценной рекурсивной истории становления динамического и, отчасти, гипносуггестивного направления психотерапии, имея ввиду ключевой признак принадлежности к этим двум направлениям — активное и целенаправленное взаимодействие терапевта с бессознательным клиента. Отсюда же понятен фокус внимания и само присутствие термина «бессознательное» в заглавии рассматриваемого труда Элленбергена. Примечательно так же и то, что в самой первой, общей характеристике предметной сферы своего исторического исследования «Имеющиеся в настоящее время изложения истории динамической психиатрии содержат в себе больше ошибок, пробелов и вымыслов, чем история любой другой науки». И если принимать во внимание, что Элленберген, все же, в большей степени имел ввиду психотерапевтический контент историографии, то такая констатация крупного специалиста, известного своим объективным подходом к излагаемым фактам и оценкам, много что говорит о состоянии исторических исследований в сфере психотерапевтической традиции, науки и практики. 

Будучи прекрасным методологом, Элленберген не только последовательно  и во всех необходимых деталях представил целеполагание своего труда, но и увязал поставленные цели с выводимыми отсюда методологическими особенностями проведенного им масштабного и глубокого исследования. Такое в историографии наук о психике случается не часто. Поэтому фрагмент с описанием целей исследовании мы рассмотрим более подробно. «Мое исследование — пишет Элленберген во вводной части своего труда — имело три основные цели. Его первой задачей было как можно более тщательно проследить историю динамической психиатрии.... сохранив полную беспристрастность используя следующие принципы: ничего не принимать за само собой разумеющееся; абсолютно все подвергать проверке; любое явление рассматривать в его историческом контексте; проводить четкое разграничение между фактами и интерпретацией фактов». Здесь Элленберген подчеркивает важность работы с первоисточниками, архивами и заслуживающими доверия очевидцами исследуемых событий. Далее он пишет: «Вторая задача исследования заключалась в реконструкции и подробном изложении наиболее известных систем динамической психиатрии. Это предполагало рассмотрение развития каждой системы в хронологическом порядке с самого ее возникновения... Каждую систему надо было показать в свете ее принципов, а для того, чтобы сделать ее доступной для понимания, необходимо было исследовать ее источники и попытаться восстановить контекст социального окружения ее создателя и его связей с современниками». В особой важности этих последних методологических тезисов, постулирующих принципы научной герменевтики, не приходится сомневаться. Так, например, с учетом результатов наших собственных исследований, можно совершенно определенно утверждать, что наиболее существенные методологические сложности, имеющие место в секторе наук о психике, как раз и были связаны с игнорированием или недоучетом степени влияния доминирующего эпистемологического, научного и социального контекста.

Завершая раздел целеполагания Элленберген говорит следующее: «Моя третья задача заключалась в том, чтобы дать интерпретацию истории динамической психиатрии и ряда конкретных динамических систем, заслуживающих наибольшего внимания». И здесь он обращает внимание на важность методологически выверенного и внимательного отношения к деталям процесса воспроизведения-реконструкции ретроспективы прошлого: «Многие факты, которые казались современникам малозначительными, с нашей точки зрения, являются необычайно важными, и наоборот». С этим нельзя не согласится, ибо таких «мелких» фактов, мимо которых прошли современники, и которые, в случае проявления к ним должного внимания, могли бы существенно  ускорить процесс развития сектора наук о психике, мы находим во множестве. Но, конечно, особенно впечатляет заключительный «аккорд» Элленбергена, где он обобщает целеполагание своего труда в следующей многозначительной реплике: «Цель данного исследования состояла и в том, чтобы найти объяснение парадоксальным особенностям эволюции динамической психиатрии и пролить свет на происхождение, источники и значение наиболее известных  психодинамических систем» (Г. Ф. Элленбергер, цит. по изд. 2018). И если принимать во внимание, что парадоксальные особенности эволюции именно того раздела наук о психике, историю которого изучал Элленберген, восходят к основополагающему парадоксу психического-целого, то речь идет о весьма высоком уровне научного горизонта проведенного исследования. Тем большего уважения заслуживают усилия, прилагаемые Генри Ф. Элленбергером к достижению методологического соответствия заявленному высокому уровню исследования.  

Что же касается отдельных историковедческих очерков, статей или даже полных лекционных циклов по «отдельной» истории психотерапии, оформляемых как статейный материал (например, И. Б. Гриншпун, 2015-2016), то, как уже было сказано во введении к настоящей исследовательской работе, целеполагание здесь чаще всего ограничивалась  изложением более или менее проработанной фактологии процесса становления определенных психотерапевтических методов - что, разумеется,  заслуживает только положительной оценки — либо же, здесь воспроизводились «стандартизованная» фактология становления ареала так называемой научной психотерапии. И только в поздних работах А. Г. Сафронова (2008) и, особенно,  И. Б. Гриншпуна (2015-2016), непосредственно посвященных истории психотерапии, помимо расширенной фактологии мы встречаем фрагменты углубленного анализа философских и психологических оснований психотерапевтической традиции с попытками обоснования   периодики ее развития. В лекционном цикле Игоря Борисовича Гриншпуна, кроме того, исследуется весьма интересная проблематика достоверности описаний клинических случаев, на основании которых строились те или иные  психотерапевтические методы, а так же непростые вопросы этического сопровождения  профессиональной психотерапевтической деятельности.

Однако, даже и  в этой собственно психотерапевтической историографии последних десятилетий говорить о наличии какого-либо глубокого, осмысленного и проработанного — в соответствии с ключевыми задачами развития направления психотерапевтической науки и практики  -  или даже просто заимствованного из сопряженных сфер развития гуманитарной науки (например, представленного в настоящем обзоре) целеполагания, к сожалению не приходится.  Что является еще одним свидетельством бедственного состояния истории психотерапии как таковой, и неудовлетворительного состояния психотерапевтической науки в целом. 

Весьма убедительным свидетельством в пользу констатации такого рода является, на наш взгляд, «вопиющее» отсутствие какого либо упоминания о психотерапии в наиболее заметных, профильных историковедчеких  публикациях последних десятилетий. Например, на страницах  эпохального исторического труда блистательно образованного -  в том числе и по профилю психологии и психопатологии - Карла Ясперса, в представленном им перечне практик, оказывающих влияние на поведение человека, психотерапии нет и в помине. Далее, в знаковом произведении Льва Семеновича Выготского, посвященного проблемам методологического кризиса наук о психике, именно в том фрагменте, где психотерапия должна была быть упомянута, ее там не оказалось. И вот содержание этого фрагмента: «В последнее время все чаще раздаются голоса, выдвигающие проблему общей психологии как проблему первостепенной важности. Мнение это, что самое замечательное, исходит не от философов, для которых обобщение сделалось профессиональной привычкой; даже не от теоретиков-психологов, но от психологов-практиков, разрабатывающих специальные области прикладной психологии, от психиатров и психотехников, представителей наиболее точной и конкретной части нашей науки» (Л. С. Выготский, 1927). Наконец, в наиболее современной, актуальной и явно затрагивающей  психотерапевтическую тематику монографии Барбары Долинской (2015), посвященной феномену «плацебо», какого-либо упоминания о психотерапии мы так же не встречаем.

Тем не менее в следующей  рубрикации мы будем равняться отнюдь не только на фактологическое, обще-информативное, контекстуальное и в целом  ограниченное целеполагание, пока что характерное для психотерапевтической историографии - такое сопоставление ничего не даст. Но в качестве сравниваемого  образца мы будем иметь ввиду дифференцированное и продуманное историковедческое целеполагание, «верхняя планка» которого и была представлена в вышеприведенном обзоре. 

Итак, традиционными, в интересующих  нас  историковедческих  сферах   - по результатам вышеприведенного исследовательского фрагмента - являются следующие цели,  поименованные с учетом возрастания степени сложности:                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  

изложение исторической хронологии (фактологии) событий с некими, весьма  субъективными выводами о значении этих событий для настоящего и будущего рассматриваемой сферы деятельности; 

• систематизация анализируемой хронологии событий с попытками выведения стержневых факторов, стимулирующих какой-либо определенный вектор исторического развития в рассматриваемой сфере;
• периодизация исторических событий с попыткам обоснования определенных исторических периодов;
• выявление факторов и степени влияние на процесс исторического развития  рассматриваемого направления деятельности  - культурного, социального и иного событийного контекста;  
• исследование социальных и духовных стимулов, оказывающих влияние на интенсивность исторического развития определенных областей знания и опыта;
• анализ тупиков и ошибок в развитии рассматриваемого направления деятельности;
• выявление, исследование и обоснование периодизации кризисных периодов  развития определенных сфер деятельности;
• история религии, концепции бога и концепция веры как предмет познания;
• история магии, «потустороннее» как предмет познания;
• история духовных практик, духовное как предмет познания;
• история гностического способа («гнозиса») познания реальности; 
• история становления эпохального конфликта «гнозиса» и «логоса»;
• история становления предметной сферы науки;
• исследование эпистемологических основ и подходов  к формированию общего корпуса науки и классификаций в науке;
• история кризисных явлений в науке и анализ их причин;
• исследование исторической фактологии и периодики в становлении наук о психике, кризисы и препятствия в развитии наук о психике;
• исследование исторической фактологии и периодики становления психотерапии, кризисы и препятствия в развитии научной психотерапии.

         Предлагаемое   в   настоящем   исследовании   целеполагание  охватывает все эти цели, что само по себе заслуживает внимания. И это и есть первая и наиболее общая, отличительная особенность разработанной исследовательской методологии. Однако, нам важно было  показать, что используемая здесь версия метода культурно-исторической реконструкции, помимо того, что включает все поименованные достижения историографической мысли, делает следующий важнейший шаг, а может быть и несколько таких шагов в развитии как историографии, так и фундаментальной, и прикладной эпистемологии. И это второе существенное отличие нашего метода. Однако, главное отличие разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции от традиционных историковедческих подходов, все же, заключается в том, что сложнейшие вопросы по сущностной идентификации эпистемологических основ и предметной сферы психотерапевтической традиции, науки и практики здесь не только проясняются и «выставляются», но и находят свое сущностное решение. 

Вот эта, главная особенность разработанной нами исследовательской методологии, безусловно, предполагает, что все поименованные в настоящем подразделе, наиболее существенные характеристики исследовательского процесса - целеполагание, особенности охватываемой предметной сферы, масштабы и уровень научного горизонта, структурные и содержательные  особенности используемой методология — находились в синергетических отношениях взаимообусловленности, взаимозависимости,  взаимодополнения.  Откуда, собственно, и выводится возможность достижение заявляемых здесь  целей по оформлению фундаментальной науке о психике — психотерапии, с таким интересным «функционалом», как управления временем.

И далее, понятно, что масштабы и уровень научного горизонта, принципиально достижимого в рамках разработанной версии метода культурно-исторической реконструкции, безусловно, максимальные. И не только в историковедческих науках или в секторе наук о психике, но и в общем корпусе науки, в частности, в ареале авангардной науки. В чем, собственно и заключается принципиальное различие разработанной нами версии от традиционных историковедческих подходов по данной позиции. 

Что же касается ключевых отличий по позиции  структурных и содержательных особенностей используемой версии метода культурно-исторической реконструкции, то такие отличия сосредоточены в первую очередь в том, что в историковедческой традиции — даже и с учетом всей совокупности необходимого в данном случае, и фокусированного на выполнении конкретных технических задачах методического сопровождения — методы культурно-исторической реконструкции, в основном, используются как моно-методы. В нашем случае, разработанная версия, во-первых,  встраивается в общий методологический контекст Базисной научно-исследовательской программы, реализуемой в сфере психотерапии. А значит, - и в общую теорию психотерапии, стержневым компонентом которой является такая фундаментальная исследовательская программа. А во-вторых, рассматриваемая версия встраивается в контекст эпистемологического анализа,  и выступает в качестве неотъемлемого и, безусловно, важнейшего компонента данного «большого» метода. Такого рода синергия, как уже было сказано, способствует  устранению  неприемлемого эпистемологического дефицита, присущего становящейся психотерапевтической науке. А в итоге — и достижению главной цели исследования по завершению оформления  психотерапевтической науки.

Таким образом, по всем анализируемым позициям рассматриваемая здесь версия метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии демонстрирует существенные отличия от традиционно используемых историковедческих подходов. И эти выявленные  отличия, в свою очередь, являются весомыми аргументамии к обоснованию искомой разрешающей способности базового метода эпистемологического анализа предметной сферы психотерапевтической традиции, науки и практики.

Метод семиотико-герменевтического анализа

Разработанная нами версия метода семиотико-герменевтического анализа является важнейшим встроенным компонентом эпистемологического анализа. Но так же — и основным рабочим инструментом разработанной версии культурно-исторической реконструкции эпистемологических оснований и предметной сферы  психотерапевтической традиции, науки и практики. В рамках данной методологии, именно с использованием инструмента семиотико-герменевтического анализа, осуществляются этапы важнейшего процесса идентификации — конструирования — реконструирования основных концептов  психотерапии, выстраиваются объяснительные модели  психотерапевтических эффектов и делаются выводы об адекватности этих концептов и моделей по отношению к главному адресанту реализуемой  исследовательской программы —  общей теории психотерапии и выводимой отсюда обновленной рамочной концепции психотерапевтической науки, и практики. И далее мы рассмотрим все, наиболее важные аспекты метода семиотико-герменевтического анализа. 

Исторический аспект. Герменевтика появилась как искусство толкования священных текстов. Само это понятие берет начало от первых, наиболее известных толкователей библейских и раннехристианских текстов Аврелия Августина (V век н. э.), и Матиаса Флациуса (XVI век н. э.). И далее герменевтика развивалась уже как направление философской мысли благодаря работам Вильгельма Дильтея, Фридриха Шлейермахера, Мартина Хайдеггера, Ханса-Георга Гадамера, Альфреда Норта Уайтхеда, Поля Рикера, Густава Густавововича Шпета, Валерия Григорьевича Кузнецова и многих других ученых-философов. Для нас здесь особенно интересна философская позиция Вильгельма Дильтея, которая, по сути, является первым аргументированным, отчетливым и весьма резонансным в интеллектуальном пространстве заявлением об ограниченности естественно-научного подхода и принципиальной несводимости к такому подходу сущностных, многомерных представлений о реальности, а так же - о месте человека в этой реальности.                                           И если в свое знаменитом манифесте «Введение в науки о духе», впервые изданном в 1883 году, Дильтей в большей степени делает акцент на анализе содержания психической жизни человека, то в более поздних публикациях на эту же тему он уже ясно говорит о приоритете герменевтического подхода в понимании специфики наук о духе. И далее, он отчетливо увязывает феномен герменевтики с феноменом жизни как таковой: «Когда-то мы стремились понять жизнь из мира. Однако существует лишь один путь от истолкования жизни к миру. И жизнь наличествует лишь в переживании, понимании и историческом постижении. Мы не вносим никакого смысла из мира в жизнь» (В. Дильтей, цит. по изд. 2004). Такую «виталистическую» позицию Дильтей подкреплял аргументами, выстроенными в духе того,  что у герменевтики нет никакого самостоятельного предмета, познание которого могло бы служить основанием для познания и вынесения суждения о других, зависящих от него предметах. Таки образом, целостность и уникальность самой жизни - и есть исходный пункт понятий герменевтики. В то время, как ландшафт реальности, воспроизводимый с помощью естественных наук - есть отвлеченный от феномена жизни полюс универсальных понятий, весьма далекий от этой целостности. К этим, чрезвычайно важным тезисам Дильтея мы еще вернемся.      

Пока же, обратимся к трудам Гадамера, который делает следующий шаг в становлении герменевтики уже как способа познания. В своем наиболее известном произведении «Истина и метод», впервые опубликованном в 1960 году,  он как раз и представлял герменевтику как особый способ постижения истины. И здесь он, вслед за Дильтеем, отмечал более, чем существенную разницу в тех способах репрезентации реальности, которые с одной стороны предлагает «правильная» наука, а с другой — гуманитарная практика (или так называемые гуманитарные науки). В частности он констатирует: «Логическое самоосознание гуманитарных наук, сопровождавшее в  веке их фактического формирования, полностью находится во власти образца естественных наук... То, что гуманитарные науки понимаются по аналогии с естественными, настолько очевидно, что перед этим отступает призвук идеализма, заложенный в понятие духа и науки о духе» (Х.-Г.  Гадамер, цит. по изд. 1988).  И далее, Гадамер со свойственным ему интеллектуальным блеском развивает тезисы Дильтея и Хайдеггера относительно необходимости понимания самой герменевтики не как вообще методологии, но как высшего онтологического принципа оформления феномена бытия. И тем не менее, он же и делает первый шаг — возможно, не совсем уверенный и противоречивый — в направлении формирования метода герменевтического анализа. Здесь Гадамер высказывается следующим образом: «Изначально герменевтический феномен вообще не является проблемой метода. Речь здесь идет не о каком-то методе понимания, который делал бы тексты предметом научного познания, наподобие всех прочих предметов опыта. Речь здесь вообще идет в первую очередь не о построении какой-либо системы прочно обоснованного познания, отвечающего методологическому идеалу науки, - и все-таки здесь тоже идет речь о познании и об истине.  При понимании того, что передано нам исторической традицией; что здесь не просто понимаются те или иные тексты, но вырабатываются определенные представления и постигаются определенные истины». То есть, если иметь ввиду последнюю часть процитированного высказывания, то выведение особой герменевтической традиции (метода) понимания  историографии возможно и даже необходимо. Ибо такая особая методология познания безусловно компенсирует и дополняет естественно-научный способ репрезентации неких универсальных  аспектов реальности.

Отсюда, вполне понятно, что собственно методологическое направление в герменевтике развивалось путем «приращения» возможностей семиотики (науки, исследующей свойства знаков и знаковых систем), развивающейся в последние десятилетия сверх-быстрыми темпами. Некоторые представления о современном уровне этой науки, куда герменевтика безусловно «вписана», даже если этого термина в соответствующих статьях не упоминается, можно почерпнуть из превосходного коллективного труда «Философия языка», подготовленного и изданного под общей редакцией известнейшего философа и лингвиста Джона Роджерса Серла (2011). Здесь представлены программные статьи наиболее известных в мире специалистов, имеющих отношение к семиотике и, соответственно, герменевтике: Дж. Л. Остина, П. Ф. Строссона, Дж. Р. Серла, Г. П. Гейтса, Н. Хомского, Дж. Катца, Х. Путнама, Н. Гудмана. На этой же «ниве» появляются и великолепные труды российских лингвистов, действующих на стыке семиотики, философии, культурологии. Так, например, в Работе И. В. Зыковой «Культура, как информационная система: Духовное, ментальное, знаковое» (2016) рассматриваются семь вариантов понимания теста (слова), исходя из контекста — архетипическо-мифологического, религиозно-философского, психологического, эстетического, физио-биологического, социально-этнического, собственно лингвитического. В другой знаковой работе О. И. Глазунова (2018) лингвистика рассматривается уже в контексте естественно-научной парадигмы познания, в котором фундаментальные физические теории исследуются в приложении к феноменам языка и мышления. И это очень важная постановка вопроса, в чем-то близкая к интересным и глубоким идеям философа-эпистемолога Пола Фейербенда. 

Однако, наиболее целостное и вместе с  тем, функционально-пригодное для использования в исследовательском процессе изложение методологии семиотико-герменевтического анализа мы встречаем в более ранних трудах замечательного ученого-философа В. Г. Кузнецова, в которых во-первых, выведен главный принцип объединения герменевтики и семиотики. С точки зрения этого выдающегося ученого,  основная задача и сверх-задача любого текста — быть адекватно воспринятым и понятым его читателями. То есть, процесс прочтение текста это почти всегда есть некий герменевтическй акт. Вот этот процесс углубленного понимания исследуемого текста — особенно в случае сложности и противоречивости заложенной здесь информации — может быть существенно обогащен за счет использования  специальной семиотико-герменевтической методологии. И далее В. Г. Кузнецов аргументирует  необходимость более широкого использования данного метода: «Гуманитарные явления многообразны, сложны, разнолики. Чтобы иметь возможность говорить о гуманитарных науках, как о неком целом, нужно ввести некоторое средство, применить достаточно естественный прием для упорядочивания хаоса гуманитарных явлений. И следовательно, таким основным средством исследования должен быть семиотико-герменевтический метод». Наконец, им же описывается и общая, понятная схема применения рассматриваемого здесь метода. «Цепочка «текст — ситуация недопонимания — реконструктивная гипотеза — восполняющая интерпретация — теоретическая модель — понимание текста» является в методологии гуманитарных наук принципиальной важной. Наличие в познавательном процессе теории в качестве структурного элемента повышает надежность понимания. Только в этом случае принцип «объясняя, понимаю» раскрывает свое рациональное содержание» (В. Г. Кузнецов, 1991). При этом, какой-то предельно упрощенной - с учетом смыслового наполнения центрального понятия «реконструктивная гипотеза» - эту схему назвать никак нельзя.

В психотерапии понятие герменевтики употребляется достаточно часто. Ибо психотерапия — это в первую очередь самостоятельное гуманитарное направление деятельности (согласно определению Страсбургской декларации о психотерапии от 1990 года), в котором суть психотерапевтического процесса  понимается как воспроизводство уникального герменевтического акта: между клиентом и психотерапевтом, клиентом и его собственным проблемным состоянием или ситуацией; клиентом и его собственными ресурсными возможностями, в том числе и по преодолению соответствующего проблемного состояния или ситуации. Отсюда и достаточно распространенное мнение о психотерапии, как о ремесле или искусстве, с аргументами, выстроенными в духе того, что -  да, терапевтические (понимающие и поддерживающие) отношения, в идеале, должны присутствовать в каждой психотерапевтической сессии. Но это, все же, уникальные отношения по содержанию, нюансам, векторам поддержки и пр. Что же касается универсальных или общих факторов психотерапии — то все это сомнительно и явно недостаточно для того, чтобы признать психотерапию наукой. 

Другая, более сбалансированная точка зрения состоит в том, что психотерапия, это еще и особая гуманитарная наука, в которой герменевтика, собственно, и является основным способом познания предметной сферы этой науки, и далее — способом понимания и разрешения возникающих здесь коллизий (или конфликтов интерпретаций по Рикеру). Так, например, известные в психотерапевтическом мире специалисты А. Притц и Х. Тойфельхарт в подготовленном ими разделе единственного в своем роде  манифеста научной психотерапии «Психотерапия: новая наука о человеке» (1999) пишут следующее: «Вместе с отказом от претензий на естественно-научность, в психотерапии все большее  место начинает занимать понимание сути дела. То есть, обращение к такой исследовательской работе, которая исполняется по другую сторону систематического применения экспериментов. Иными словами   - к научной традиции герменевтики, или учению о понимании». Отсюда, по мысли авторов, психотерапия является наукой в том же смысле, в каком метод герменевтического понимания и интерпретации субъективной сущности человека определяется как научный. И далее, А. Притц и Х. Тойфельхарт говорят о том, что «Психотерапевт и пациент сообща ткут «мифический ковер» законной для них действительности. При этом психотерапия помогает пациенту в познании и понимании его субъективной истины». Психотерапевтический процесс, следовательно, представляет собой герменевтический акт, который может быть адекватно проанализирован и понят лишь с использованием методологии «научной герменевтики». Авторы признают, что единообразного понимания или даже консенсуса в отношении содержания данного понятия, в сообществе представителей гуманитарных наук, как и в психотерапевтическом сообществе в целом, так и не сложилось. И что это и есть основная проблема герменевтики. Таким образом, здесь нас возвращают к аргументации Дильтея — Гадамера, которая вполне принимается лишь в полюсе гуманитарных наук

Аспект обновленных теоретических позиций. Проблематике научной и функциональной (проработанной на психотехническом уровне) герменевтики в общей теории психотерапии уделяется самое пристальное внимание. Более того, феномен понимания рассматривается здесь как сущностный аналог другого ключевого феномена, имеющего отношение к процессу познания некоторых интереснейших аспектов объемной реальности,  и обозначаемого как «гнозис». Углубленный психотехнический анализ этих особых способов познания показывает, что в их основе лежит механизм диалогизированного  сознания, который в первую очередь следует понимать, как возможность диссоциации и последующего «диалога» субъекта с репрезентируемыми — в стандартных, либо модифицированных форматах активности импульса сознания-времени -  фрагментами реальности, с мета-позиции иного темпорального уровня. То есть, феномен диалогизированного сознания является более точным, функциональным обозначением способности к пониманию и постижению вариативных, и в том числе темпоральных планов реальности при соблюдении важного условия того, что границы идентичность субъекта здесь остаются в пределах экологической «нормы».

Герменевтический акт понимания не равен объяснительной модели, генерируемой за счет проведения репрезентативных научных исследований. Такие модели предполагают принятие их собственной логики на основе излагаемой здесь аргументации. В то время, как герменевтический акт  предполагает диссоциацию оценивающего субъекта от самих этих аргументов и возможность их рассмотрения с иной мета-позиции (например, иных стилей научного мышления, эпистемологических установок и пр.). Этим, собственно, философия отличается от науки; философия, в первую очередь, исследует способы и варианты понимания, тогда как наука сосредоточена на генерации универсальных объяснительных моделей. И основной вопрос здесь заключается  в степени самодостаточности таких моделей. Ответ на этот вопрос, который дает авангардная наука и современная психотерапия как часть этой науки, заключается в том, что такие объяснительные модели в любом случае не являются самодостаточными. Компонент понимания здесь, в той или иной степени, явно или неявно, но обязательно присутствует - и это и есть важнейшая креативная составляющая любого познавательного процесса. И без этой креативной части ни о какой генерации обновленных объяснительных моделей даже и в полюсе так называемой первичной информации о реальности (т. е. полюсе «объективной» реальности) быть в принципе не может. Отсюда — герменевтический акт получает абсолютно легальный статус в общем корпусе науки, а не только в полюсе гуманитарных наук. И это весьма важная констатация.

«Непреодолимый» барьер, будто бы имеющийся  между естественно-научным и гуманитарным полюсами общего корпуса науки, таким образом устраняется. С пониманием того, что в полюсе так называемых естественных наук акцент делается на исследование универсально информации первого порядка (при том, что герменевтическая мета-позиция и компонент субъектной информации второго порядка здесь уже не выводятся за скобки). В то время как в полюсе гуманитарных наук приоритет отдается уникальной  информации второго порядка. Однако, универсальный информационный уровень здесь вполне идентифицирован и никуда не «выплескивается». Что же касается психотерапии и вообще ареала авангардной науки, к которому с полным основанием современная психотерапия должна быть «приписана», то такой ареал является донором как для одного, так и для другого полюса общего корпуса науки. Поэтому, инициированная два десятилетия назад квалификация психотерапии только лишь в качестве гуманитарной науки, с необходимостью  должна быть изменена на принадлежность к ареалу авангардной науки.  

Герменевтический акт, таким образом,  есть  следствие  уникального свойства психического — которое в общей теории психотерапии обозначается как психопластичность. Это свойство лежит в основе всех, наиболее востребуемых феноменов психотерапевтического процесса и главного из них — возможности достижения максимального, конструктивного и устойчивого терапевтического результата за минимальное время.  И это же свойство обеспечивает возможность репрезентации объемной реальности (а не только стандартно форматируемых, темпоральных планов «объективной» реальности). Что, собственно,  можно понимать и как «гнозис». Однако, с той существенной оговоркой, что и «гнозис» и «логос» в концептуальном оформлении феномена психопластичности необходимым образом совмещаются. Таким образом, эпохальный конфликт интерпретаций как «горнего», так и «дольнего» планов реальности на этом можно считать исчерпанным.  И это только лишь одна из иллюстраций эвристического потенциала общей теории психотерапии и встроенного сюда концепта научной герменевтики. 

То есть, герменевтика, в обновленном понимании данного термина,  «пронизывает» буквально все дифференцируемые уровни дисциплинарной матрицы общей теории психотерапии — от верхних, сугубо теоретических, до средних и нижних (прагматических и практических), образуя своеобразную «герменевтическую спираль» постижения предметной сферы психотерапии.  И вот это понятие «герменевтической спирали», с нашей точки зрения,  дополняет знаменитый концепт «герменевтического круга» Матиаса Флациуса, и, в общем,  подтверждает высказанные ранее суждения о том, что психотерапия в каком-то смысле основана на научной герменевтике. Но теперь само это понятие «научная герменевтика» обретает контуры и является областью интенсивного развития психотерапевтической науки и практики. Понятие «научной герменевтики», исходя из общей теории психотерапии, безусловно имеет самое прямое отношение к феномену жизни (бытия) и к феномену времени (бытие развернуто только лишь во времени), а значит, и к уникальной истории бытия во всех возможных проявлениях. Что, конечно же, подтверждает провидческие высказывания великих ученых-философов В. Дильтея и Х-Г. Гадамера. 

Аспект целеполагания. С учетом того обстоятельства, что представляемая здесь модификация семиотико-герменевтического метода является компонентом «большого» метода эпистемологического анализа и далее, метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы  психотерапевтической традиции, науки и практики, целеполагание здесь выстраивается в  соответствии  с обозначенным методологическим контекстом. То есть, речь идет о «понимающем» реконструировании или достраивании — с использованием концептов общей теории психотерапии и всего потенциала возможностей семиотико-герменевтического метода — структурных элементов  предметной сферы психотерапии, описание которых представлено в массиве исторических текстов, доступных анализу. Именно такая, получаемая за счет использования данного метода герменевтическая конструкция, в итоге, и дает ясное представление о: 1) общей концептуальной целостности, с позиции которой осуществлялось «герменевтическое проникновение» в ткань текста-контекста, описывающего соответствующий структурный элемент психотерапевтической традиции; 2) используемой в данном тексте, как правило дефицитарной модели объяснения основных психотерапевтических эффектов, лежащих в основе соответствующего описания; 3) комплексе обстоятельств (например, эпистемологическом  дефиците, стереотипах, или так называемых «слепых пятен» в  общей или  специальной психотехнической теории), реально препятствующих появлению адекватной объясняющей модели функциональной активности анализируемого психотехнического элемента; 4) возможностях по устранению или утилизации данных обстоятельств за счет включения креативного механизма «дополняемой реальности», являющегося ценной особенностью данного метода и воплощением его стержневого принципа  «объясняя — развивай».

Аспект анализируемых смысловых структур  — основных учитываемых «единиц» исследуемых текстов. Такими  структурами здесь являются отслеживаемые идеи (понимаемые как общая смысловая модель — прообраз — какого либо явления или принципа, выделяющая его основные и наиболее существенные черты) и понятия (более элементарная смысловая модель, выводимая на основании первичного абстрагирования существенных свойств, связей и отношений какого-либо предмета или явления). Такое прагматический отбор исследуемых смысловых структур  обусловлен тем обстоятельством, что именно идеи и понятия — с учетом данного им определения — представлены в большинстве анализируемых текстов, а значит именно эти смысловые структуры можно сопоставлять и, далее, дополнять содержанием реконструктивных рабочих гипотез. На основании чего на последующих этапах семиотико-герменевтического анализа выстраивается более адекватная модель объяснения основополагающих психотерапевтических эффектов. 

Алгоритм реализации разработанной версии метода выводится исходя из приведенных здесь аспектов целеполагания и включает: 

• идентификацию анализируемых смысловых структур в исследуемых исторических текстах;
• выведение на данной основе имеющихся или подразумеваемых здесь объяснительных моделей психотерапевтического взаимодействия и функциональной активности основных психотерапевтических эффектов; 
• герменевтическое реконструирование (достраивание) - с использованием разработанных гипотетических концептов - моделей основополагающих психотерапевтических эффектов; 
• интерпретация предметной сферы психотерапии с использованием реконструированных обогащенных  моделей; 
• идентификация и реконструирование эпистемологических основ описываемых в исторических текстах психотерапевтических дискурсов; 
• выведение и обоснование системы препятствий или дефицита, выявляемого в анализируемых  моделях психотерапевтического процесса; 
• обоснование возможностей эффективного преодоления данного дефицита за счет использования концептуальной базы общей теории психотерапии.

Получаемая за счет использования метода семиотико-герменевтического анализа информация идет в «общий фонд» сводных результатов реализации «больших» методов и далее, исследовательской программы в целом. В итоге, эти результаты являются весомыми аргументами в пользу утверждения общей теории психотерапии, обновленного и конструктивного понимания предметной сферы и эпистемологических основ психотерапевтической традиции, науки и практики. 

Разрешающая способность представляемой здесь версии семиотико-герменевтического  метода, с учетом всего сказанного, ограничивается лишь контурами общей теории психотерапии. Каждый концепт данной теории объясняется и понимается с учетом общей целостности феномена психического и объемной реальности (категория «психическое» здесь ни коим образом не устранима из модели объемной реальности). И далее, понятно, что разрешающая способность рассматриваемого метода выводится из аналогичной характеристики «большого» метода культурно-исторической реконструкции эпистемологических основ и предметной сферы психотерапии (см. содержание соответствующего подраздела).

Отличие разработанной версии метода от традиционной. При том, что  разработанная нами версия семиотико-герменевтического метода по всем основным компонентам сопоставима с классическим вариантом, описанном В. Г. Кузнецовым, здесь есть и некоторые существенные отличия, на которые стоит обратить внимание. Первое из таких отличий касается признаваемого статуса данного метода в общей иерархии исследовательских методов, а не только в рамках настоящей исследовательской программы. И здесь надо понимать, что метод семиотико-герменевтического анализа рассматривается нами как универсальный принцип дополнительности, который — на основании глубоко проработанных и всесторонне обоснованных принципов ассоциированной эпистемологической платформы (один из основных концептов общей теории психотерапии)  - рекомендуется к использованию теперь уже во всех сферах познания, включая и область естественно-научного познания реальности. В то время как традиционно данный метод был рекомендован к использованию, в основном, в полюсе гуманитарных наук. 

Существенно  более  дифференцированной  (в  смысле  обращения  к понятию «объемной реальности» и категории психического, как стержневому компоненту данного понятия) и в полной мере соответствующей основному профилю реализуемой научной программы представляется исследовательская мета-позиция, с использованием которой осуществляется направленная герменевтическая активность. Такая особая форма активности, в свою очередь, интерпретируется как функционирование психики человека в режиме диалогизированного сознания. А сам герменевтический акт рассматривается как  закономерное следствие феномена психопластичности. 

Процедура реализации настоящей версии семиотико-гарменевтического метода, в силу всего сказанного, представляется более дифференцированной и ориентированной на выполнение конкретных исследовательских задач.

Метод психотехнического и комплексного анализа (вариант С)

      

Рассматриваемый метод, разработанный нами на предварительном этапе реализации Базисной НИП, предусматривает три варианта его применения: в «рутинной» психотерапевтической практике, с целью оценки эффективности психотерапевтического вмешательства (вариант А); в исследовательской практике, с целью оценки «весового» вклада исследуемых элементов психотерапевтического процесса в итоговые показатели конечных индикаторов эффективности психотерапевтического процесса (вариант В); в общем формате   разработанной нами версии метода культурно-исторической реконструкции предметной сферы и эпистемологических основ психотерапевтической традиции, науки и практики, с целью идентификации и оценки степени соответствия критериям принадлежности к кодифицированной системе знаний — концептов, методов и методик психотерапии, представленных в доступной тематической историографии. 

Общая характеристика метода психотехнического и комплексного анализа психотерапевтического процесса, демонстрирующая, в том числе, важное значение данного исследовательского метода в общем контексте методологии эпистемологического анализа, следующая. 

Функциональное назначение. Психотерапия, в самом первом приближении  определяется как практика эффективной самоорганизации  (индивидуальной, дуальной, групповой, социальной), осуществляемая с использование ресурсов психического. Используемое в данном определении понятие самоорганизация в  более широком контексте интерпретируется нами как важнейший аспект адаптации человека в современном мире, в котором ресурсы биологической адаптации в основном исчерпаны. Соответственно, специфика предметной сферы психотерапии определялась в том числе и  по существенным признакам того, как именно понимались и за счет каких именно технологий обеспечивался доступ к ресурсам психического; с использованием каких именно механизмов активности психического достигался искомый психотерапевтический эффект, в чем собственно он выражался и как измерялся. Выявление, анализ и дифференцированная оценка таких существенных признаков, и есть общее  функциональное предназначение данного метода 

Рабочее определение: метод психотехнического и комплексного  анализа психотерапевтического процесса определяется как способ исследования собственно психотехнической составляющей соответствующего процесса, средство осмысления психотерапевтического, а так же консультативного или иного помогающего или развивающего опыта. Компоненты рассматриваемого метода, так или иначе, представлены в методологическом основании всех основных инструментов развития современной психотерапии –  в структуре основных психотехнических теорий; разработанных процедурах клинико-психотерапевтического анализа, интервизии, супервизии, проведения балинтовских групп.

Наиболее ценным аспектом психотехнического и комплексного анализа является возможность аргументированного прояснения того, за счет каких именно технологических подходов достигается планируемый результат в процессе психотерапевтической помощи субъекту или группе; или, наоборот, вследствие каких именно технологических просчетов и ошибок такого результата получить не удалось. Использование данного инструмента в общем контексте эпистемологического анализа существенно  повышает эффективность такого анализа в отношении множества имеющихся на сегодняшний день психотехнических теорий и методов, и проясняет вопрос их сущностного (предметного) сходства или отличия.

Рабочей базой настоящего метода являются универсальные оценочные параметры и единицы (определяемая совокупность учитываемых признаков); разработанные варианты шкалирования производимых оценок; разработанная методология проведения такого анализа в научных и практических целях. Сложность и неоднозначность подходов к разработке общей методологии психотехнического и комплексного анализа, связанная с дефицитом системных представлений и конвенциальных критериев, в частности, в отношении того, что считать основными параметрами и единицами такого анализа в психотерапии — были преодолены на предварительном этапе реализации Базисной НИП за счет использования соответствующих концептов общей теории психотерапии.

Теоретическое обоснование метода. Проведенный на предварительном этапе реализации базисной НИП комплексный – функциональный,  психотехнический, эпистемологический, статико-математический – анализ общих факторов психотерапии показал, что сама по себе идея поиска и систематизации таких универсальных факторов и есть попытка прояснения механизмов повышенной восприимчивости пациентов/клиентов к усвоению терапевтической информации, обеспечиваемой в ходе психотерапевтического процесса. То есть, именно таких механизмов, которые не сводятся исключительно к структурированным психотерапевтическим техникам (функция структурированных техник, в первом  приближении, заключается в «донесении» до клиента адаптивной информации) и постоянно присутствуют в общем контексте оформления психотерапевтической коммуникации, более или менее присущем общепризнанным направлениям и моделям профессиональной психотерапии. При явном дефиците психологических концептов, проясняющих возможности «качественных скачков» в генерации и усвоении терапевтической информации и ускоренной ассимиляции таких информационных блоков в модель прохождения пациентами/клиентами адаптивно-креативного цикла, идея общих факторов психотерапии, во-первых, была призвана перекрывать этот неприемлемый концептуальный дефицит. А во-вторых, генерировать более или менее внятные представления о профессиональном метатехнологическом оформлении психотерапевтического процесса и, соответственно, об универсальных метатехнологических блоках подготовки специалистов-психотерапевтов.

Разработанная в ходе реализации первых этапов Базисной НИП общая теория психотерапии и в том числе — фундаментальная концепция психопластичности, проясняющая механизмы формирования основных психотерапевтических эффектов, во-первых,  полностью компенсирует данный методологический дефицит. А во-вторых, предлагает обоснованное психотехническое оформление универсальных компонентов психотерапевтической коммуникации.  

В частности, с позиции вышеприведенных теоретических построений следует, что основа множественной гиперпластики – главного условия, обеспечивающего скорость и качество усвоения субъектом актуальной информации – есть управляемая адаптационная активность внесознательных инстанций субъекта. Такого рода экологически выверенное управление обеспечивается специально разработанными метатехнологическими подходами, основу которых представляют специфические статусные характеристики и  определенные профессиональные навыки специалиста-психотерапевта, «всегда присутствующие» в общем поле психотерапевтической коммуникации. Далее, такая ресурсная метатехнологическая поддержка субъекта – в идеале – должна   адекватно сочетаться с определнными макротехнологическими стратегиями и  структурированными психотехнологиями.

Соответственно, нами были идентифицированы три основных уровня психотерапевтической коммуникации, в совокупности обеспечивающих главный востребуемый эффект – достижение значительных, устойчивых и продолжающихся конструктивных изменений у вовлекаемого субъекта или группы в ограниченные временные периоды: макротехнологический, имеющий отношение к построению этапов и вариантов стратегического оформления психотерапевтической коммуникации; метатехнологический или глубинный, формируемый за счет синергетической активности внесознательных инстанций; структурно-технологический, формируемый за счет использования разработанного структурно-технологического арсенала психотерапии. Разработанная на основании данных исследований модель трехуровневой психотерапевтической коммуникации является, таким образом, теоретической основой для формирования базы учитываемых единиц психотехнического и комплексного  анализа.

Методологические требования к используемой оценочной системе:

• универсальные и специальные индикативные шкалы, являющиеся основными инструментами рассматриваемой оценочной системы, должны точно соответствовать и ясно демонстрировать степень выраженности факторов, обеспечивающих эффективность психотерапевтического  процесса с позиций основополагающих, и подтвердивших свою дееспособность, по результатам реализации соответствующих фрагментов базисной исследовательской программы, концептов трехуровневой развивающей коммуникации;
• в соответствии с предыдущим пунктом, рассматриваемая оценочная система должна быть представлена такими универсальными и специальными индикаторами, которые: 1) четко сформулированы, аргументированы и интерпретированы; 2) доступны наблюдению и измерению; 3) распределяются на такие градации, как «промежуточные» и «конечные» – т.е., относимые к процессу и результату соответствующего вмешательства; 4) доступны анализу, в том числе, предусматривающему процедуру агрегации исследуемых признаков в обобщенный системный фактор, а так же – дифференциации такого общего фактора на его составляющие там, где это возможно и необходимо; 5) как универсальная, так и специфическая совокупность таких индикаторов – в идеале – должна быть представлена в двух вариантах, используемых для исследовательской и рутинной практики оценки эффективности соответствующего психотехнического вмешательства;
• методология психотехнического и комплексного  анализа, используемая в рутинной практике (вариант А) должна предусматривать и четко прописывать процедуры: многовекторного сбора измеряемой информации (вовлеченный субъект, при необходимости его родные и близкие, терапевт или иной фасилитатор, супервизор – здесь выступают в качестве основных источников профильной информации); ее документирования на первичных носителях (стандартных протоколах, отчетах, анкетах, специальных исследовательских картах); многомерного анализа (экспертной оценки; статико-математического анализа, используемого для исследования сравнительной эффективности апробируемого метода в однородных клиентских группах, с последующим разложением и интерпретацией полученных результатов по исследуемым векторам эффективности – в зависимости от конкретной задачи проводимой оценки); документирования результатов такого анализа в стандартных протоколах;
• методология психотехнического и комплексного анализа, используемая в исследовательской практике (вариант В), должна предусматривать возможность соотнесения собственно психотехнических характеристик процесса профильной помощи с другими, так называемыми «объективными» параметрическими рядами, характеризующими особенности состояния субъекта в ходе его продвижения по универсальному адаптивно-креативному циклу – нейрофизиологическими, нейроэндокринными, биохимическими, иммунологическими, экспериментально-психологическими, клинико-психологическими, социально-психологическими и иными, включаемыми в конкретную исследовательскую программу параметрами;
• методология психотехнического и комплексного анализа, используемая в исследовательской практике с использованием метода культурно-исторической реконструкции предметной сферы и эпистемологических основ психотерапии (вариант С), должна предусматривать: идентификацию психотехнических характеристик психотерапевтического процесса, представленных в тематической историографии; возможность проведения встроенного семиотико-гарменевтического анализа с адекватной интерпретацией выявленных психотехнических элементов; возможность сущностной квалификации полученных таким образом характеристик и психотехнических элементов с позиции разработанной системы кодифицированных психотерапевтических знаний; оценка имеющегося теоретического и технологического дефицита с этих же позиций

Оценочные шкалы, схемы и порядок их использования в процедуре психотехнического и комплексного анализа. Протокол анализа, в числе прочего, предусматривает процедуру оценки учитываемых признаков по специальным шкалам, занесение результатов шкалированной оценки в стандартные бланки и схемы, и далее, выведение общего заключения и рекомендаций по анализируемому психотехническому процессу. При этом, основным инструментом здесь являются разработанные оценочные шкалы, а стандартной документальной базой – разработанные бланки и схемы. Всего в стандартной процедуре психотехнического и комплексного анализа (варианты А и В) предусмотрено заполнение девяти стандартных бланков, соответствующих дифференцируемым шкалам субъективного (шкалы 1-4) и объективного (шкалы 5-9) контроля психотехнического процесса. Далее, предусматривается выведение графика продвижения клиента по этапам и фазам в общей схеме адаптивно-креативного цикла (итоговая схема 10). Так же, предусмотрен специальный бланк общей информации, заполняемый специалистом-исследователем (11). 

Для варианта (С) предусмотрен специальный бланк,  в котором  исследуемые историографические свидетельства, касающиеся той или иной описываемой психотерапевтической традиции (технологии) во-первых, расписываются по основным параметрам (дифференцируемым уровням) разработанной универсальной классификации психотерапии; всего выделяется 19 таких уровней, однако основные — это уровни психотерапевтических ареалов, методов,  технологий и техник. Во-вторых, в случае сложностей с отнесением описываемой технологии к какому-либо предусмотренному варианту (подуровню) избранного параметра, оценивается степень вероятности такой принадлежности в следующих градациях: отсутствие признака; слабая степень выраженности, средняя степень выраженности, выраженная степень. Соответственно, выводится балльная оценка – 0, 1, 2, 3.  В частности по результатам данной оценки делаются выводы об адекватности и полноте используемого макро-, мета- и структурно-технологического сопровождения психотерапевтического процесса. В третьих — в разделе «дополнительные комментарии» такого специального бланка дается краткое описание и оценка (в аспекте возможного влияния на промежуточный и конечный результат психотерапевтического процесса) выявленного технологического дефицита при наличии такового.

Здесь же следует сказать и о том, что вышеприведенный вариант психотехнического и комплексного анализа (С) обычно применяется в тех случаях, когда соответствующие анализируемые тексты являются весьма произвольным описанием способов психотерапевтического воздействия, практиковавшихся  в так называемую до-научную эпоху развития психотерапии. 

Во всех других случаях применяются варианты А и В рассматриваемого метода.

Общий алгоритм проведения психотехнического и комплексного анализа  (вариант С) повторяет последовательность действий, представленных в подразделе методологических требований:

• идентификацию психотехнических характеристик психотерапевтического процесса, представленных в тематической историографии; 
• проведения семиотико-гарменевтического анализа с адекватной интерпретацией выявленных психотехнических элементов; 
• квалификация полученных таким образом характеристик и психотехнических элементов с позиции системы кодифицированных психотерапевтических знаний (аргументированное отнесение к уровням и подуровням разработанной классификации); 
• оценка имеющегося теоретического и технологического дефицита с этих же позиций.

Итоговое заключение: формулируется исходя  из полученного результата по каждому из анализируемых параметров (уровней и подуровней); отражает степень осмысленного управления феноменом психопластичности в целях достижения удовлетворительных уровней адаптации у клиента или группы; содержит итоговую характеристику технологического дефицита исследуемых психотерапевтических подходов, методов, технологий. Данное заключение учитывается в методологии культурно-исторической реконструкции и далее, в «большом» методе эпистемологического анализа, существенным компонентом которых вариант (С) метода психотехнического и комплексного анализа психотерапевтического процесса является.

Разрешающая способность. С учетом особенностей теоретического обоснования рассматриваемого метода, опоры на общую теорию психотерапии (в частности концепцию трехуровневой психотерапевтической коммуникации), разрешающая способность методологии психотехнического и комплексного анализа психотерапевтического процесса характеризуется как наиболее высокая  в сфере дифференцированной оценки эффективности психотерапевтических технологий. Настоящий метод, помимо оценки общей эффективности какого-либо психотерапевтического метода или технологии в духе доказательной исследовательской практики, демонстрирует «весовой вклад» каждого технологического компонента психотерапевтического процесса. А так же — выявляет степень и уточняет характер дефицита по каждому существенному компоненту проводимой, либо описываемой в соответствующих источниках психотерапии.

 

По этим же характеристикам настоящий метод отличается от других методов оценки эффективности психотерапевтического процесса, тем более — от методов, используемых в тематической историографии при оценке гипотетической эффективности описываемых здесь психотерапевтических подходов и технологий.

Метод форсайта — оценки перспектив психотерапии

     

Рассматриваемый метод так же является встроенным компонентом разработанного варианта методологии культурно-исторической реконструкции предметной сферы и эпистемологических основ психотерапевтической традиции, науки и практики, относимым к вектору будущего (среднесрочная и долгосрочная перспектива)  данной реконструктивной технологии. В данном случае, такая перспективная реконструкция получает наиболее полное научное обоснование. Представляемый здесь метод форсайта был существенно модифицирован — в соответствии со спецификой исследуемой сферы деятельности и общей методологией эпистемологического анализа — в ходе реализации предварительного этапа Базисной НИП.

Определение метода форсайта (букв. видение  будущего)  – это один из  методов  исследования  футурологической перспективы какого-либо  направления организованной деятельности,  основанный  на:  экспертной  оценке  основных  стратегий  и тенденций  инновационного  развития;  выявлении  таких технологических  прорывов,  которые  способны  оказать  воздействие  на  человека, общество,  экономику в среднесрочной (10 -15  лет) и  долгосрочной  (20  и  более  лет) перспективе. 

Функциональное назначение. Форсайт ориентирован  не  только  на  определение  возможных  альтернатив в развитии исследуемой сферы организованной деятельности, но  и  на  выбор  наиболее  предпочтительных  из  них.  Выбор оптимальной стратегии развития исследуемого направления производится  на  основе  последовательности  широких экспертных  консультаций,  что  позволяет  предвидеть  самые  неожиданные  пути  развития  событий  и  возможные  «подводные  камни». Наличие в тематической исследовательской программе предварительного, либо итогового форсайтного исследования есть признак   высокой  культуры  процесса   планирования          и  проведения  соответствующего научного исследования. Проведение   предварительного  форсайтного  исследования способствует: адекватному определению  наиболее  перспективного  горизонта  исследования; уточнению ресурсов,  необходимых  для  проведения  тематических  научных исследований  (методологических, кадровых, технологических, материальных); ускоренной институализации, т. е. полноценному и масштабному внедрению  результатов  соответствующего научного  проекта.  

Существенное отличие разработанной нами версии тематического форсайтного исследования от классической (наиболее полно такая классическая версия описана в последнем Руководстве  по  стратегическому  форсайту  П.  Бишопа, Э. Хайенса) заключается в глубине исследовательского поиска,  объеме и ассортименте привлекаемых информационных ресурсов. Если в классическом варианте общий вывод и вообще методология проведения форсайта основаны на формировании экспертных групп и содержании полуструктурированных интервью, взятых у подобранных таким образом экспертов, то в нашем случае информация, на основании которой выводятся  футурологические прогнозы, привлекается из следующих источников:  

• полуструктурированные тематические  интервью  с  лидерами  профессионального психотерапевтического сообщества экспертного уровня;
• материалы тематических   дискуссии  о  статусе  профессиональной  психотерапии в профессиональном сообществе; 
• материала специальных научных дискуссий на эту же тему;  
• экспертные оценки по развитию психотерапии в тематических научных изданиях;
• анализ данных по перспективам развития психотерапии, имеющихся в   по интернет -  ресурсах;
• анализ тематических научно-исследовательских программ, реализуемых отечественными и зарубежными   научными  институтами и иными организациями психотерапевтического профиля за  последние  10  лет;
• тематические  диссертационные  исследования  за  последние  10  лет;
• предварительные данные результатов эпистемологического анализа  в части: 1) научно-обоснованной и методологически выверенной идентификации эпистемологических основ и социальной миссии психотерапевтической науки и практики, прослеживаемая в исторической ретроспективе; 2) уточнения структуры и актуального содержания предметной сферы психотерапии; 3) выявления всего комплекса обстоятельств, реально препятствующих выведению профессиональной психотерапии в статус самостоятельного научно-практического направления; 4) определение наиболее перспективных механизмов форсированного развития профессиональной психотерапии. 

Отсюда понятно, что работа с таким объемом данных, как, собственно, и мобилизация всех приведенных здесь информационных источников возможна в формате реализации Базисной НИП. 

Классические этапы проведения  форсайтного  исследования в нашем случае, соответственно, дополняются предварительными этапами разработки Базисной НИП, а так же — реализации на первом этапе данной исследовательской программы необходимого объема эпистемологических исследований. И далее уже следуют классические этапы форсайта;

• формирование  объекта  (в  нашем  случае  такой «объект» представлен  сферой психотерапевтической традиции, науки и практики);
• формирование  существенных  условий, которые достигаются с использованием соответствующей сферы деятельности   (в нашем случае это в первую очередь  показатели  качества  жизни,  отражающие  степень адаптации субъекта;    распределение  уровней  психологического  здоровья - устойчивости к агрессивному влиянию среды  среди населения и его основных групп; показатели  уровня  доступности  психотерапевтической  помощи для всех групп населения); 
• сканирование  –  т. е. формирование  специальной  исследовательской (методологической)  карты,  в которой,  в  частности,  указываются  основные  персоналии  и  организации,   привлекаемые  к  процессу  структурированного  или полуструктурированного  интервью,  а  также признанные   эксперты   из соответствующего   профессионального  сообщества,  выбор  способа проведения  экспертных  опросов;  перечисляются иные информационные источники и способы работы с этими источниками; расписываются технологии сведения всей полученной таким образом информации в итоговый аналитический отчет;  
• анализ  альтернатив  будущего  –  данный  этап  предполагает  выделение  тенденций,  которые  можно  спрогнозировать,  выделение  зон  неопределенности   и  формирование  возможных  сценариев  будущего;
• планирование  и  исполнение  –  данный  этап  предполагает  разработку и создание  дорожных  карт,  включающих  в  том  числе рекомендации по изменению  стратегии деятельности   основных  агентов  в рассматриваемой  сфере.

Фактически   важным  в  технологии планирования  проведения  форсайтных  исследований  является  проработка  следующих  вопросов, существенно влияющих на качество исследовательского процесса и ценность получаемого здесь результата:

Кто  составляет основную  категорию  лиц,  зависящих  от  принятия  решений  в  сфере психотерапии  (в  нашем  случае  это,  по крайней  мере,  25 %  населения  страны  с  низкими  уровнями  психологического  здоровья и  высокими  рисками,  и  признаками   вовлечения  в  деструктивные  социальные  эпидемии;  а  также -   профессиональное  психотерапевтическое  сообщество,  насчитывающее  до  30 тысяч  действующих  специалистов).

Кого   считать   экспертами  в  сфере   психотерапии  (данный вопрос является достаточно сложным, поскольку в  сфере  психотерапии экспертное  сообщество как такое и, тем более по основным дифференцированным  направлениям профильной деятельности - научной, образовательной, практической, организационной, нормотворческой - не  сформировано,  таким  образом,  этот  вопрос чаще всего решается по  выбору  исследователя или коллективного выбора исследовательской группы).

Кого,  на  каком  этапе   и  в  каком   качестве  включать  в  проект  (в  нашем  случае этот  вопрос решается за счет грамотного составления базисной исследовательской карты, в которой указываются все персоналии, их функции и сроки их вовлечения в исследовательский проект).

Кто  входит в  круг  лиц, принимающих решения относительно развития психотерапии     (с  нашей  точки  зрения,  это  во-первых  эксперты  и   лидеры профессиональных и научных сообществ, лидеры крупных общественных организаций и социальных институтов; и только во-вторую очередь титульные персоны, возглавляющие законодательные  и  исполнительные органы  власти).

Какие  тенденции  существуют  и  как  оценить  их  влияние  (это и есть основной вопрос, на который исследуется на первых этапах реализации метода форсайта с использованием всех имеющихся информационных ресурсов). 

Итоговое заключение по форсайтному исследованию по сути является расширенным вариантом  аналитического раздела базисной исследовательской карты, в котором, помимо изложения ключевых методологических пунктов исследовательского процесса, обосновываются выводы о вероятных  вариантах развития психотерапии в среднесрочной (до 10 лет) и долгосрочной (свыше 10 лет) перспективе. А так же — обоснованные рекомендации по разворачиванию такой перспективы в направлении гланых целей, которые достигаются с использованием психотерапевтической науки и практики.

Формирование больших данных в сфере психотерапии

Методология формирования Больших Данных, реализуемая за счет использования компьютерных сетей и суперкомпьютеров,  представляет собой универсальную технологию картирования отдельных научных проблем, дисциплин, направлений и науки в целом, реализуемую за счет сложной математической обработки имеющихся массивов информации (D. Price de Solla, 1989; И.В. Маршакова-Шайкевич, 2009). В результате такого картирования, во-первых, становится понятной структура универсальной дисциплинарной матрицы, на определенных уровнях которой, собственно, и происходит распределение научных направлений по отдельным полюсам и специальностям; в то же время, на других, вышележащих уровнях агрегации научных знаний происходит конвергенция этих дисциплин и специальностей в более общие эпистемологические конструкции. И одна, только, констатация данного факта имеет большое значение для понимания перспективы преодоления обозначенного эпистемологического разрыва между конфликтующими полюсами научного знания. 

Во-вторых,  появляется  возможность  полноценной  идентификации наиболее перспективные исследовательских фронтов по рассматриваемой тематике, а так же – распределения этих фронтов между заинтересованными научными дисциплинами. Такая объемная карта, учитывающая, в том числе, и методологические контексты, в которых были получены определенные массивы информации, является непременным атрибутом современного научного планирования, помогает избежать непродуктивных затрат на производство неактуальных и вторичных знаний, и является своеобразным методологическим «справочником» для исследовательских коллективов.

Далее, необходимо иметь  в виду, что общая тенденция в развитии информационных технологий вообще, и науки, как технологии производства научной информации – в частности, сводится к формированию конгломератов так называемых «больших данных» (В. Майер-Шенбергер, К. Кукьет, 2013; Н. Марц, Д.Уоррен, 2017). Современные суперкомпьютеры, а в недалеком будущем и каждый индивидуальный пользователь, будут способны извлекать из этого беспрецедентного информационного «облака» аргументированные ответы, практически, на любые, в том числе и наукоемкие вопросы. Таким образом, например, могут быть получены ответы и на вопросы того, какие перспективные исследования и с какой глубиной методологического горизонта могут быть реализованы в сфере качественных характеристик психического здоровья, А сама эта категория может быть рассмотрена из множества таких позиций, которые даже и не представлены в исследовательской практике. 

Соответственно, разработка Базисной  научно-исследовательской программы по психотерапевтическому профилю, которая бы предусматривала возможность формирования Больших Данных по охватываемой  проблематике – это «правильный шаг в правильном направлении» формирования такой информационной суперсистемы, с помощью которой преодолеваются имеющиеся здесь противоречия и решаются задачи любой степени сложности. Наличие множества разнообразных плоскостей анализа, абсолютно неизбежное в сфере психотерапии, в данном случае не воспринимается как непреодолимый дефект и не устраняется из методологического содержания конкретных фрагментов тематической НИП, поскольку в своем стержне базисная научно-исследовательская программа содержит возможность выведения общих информационных моделей рассматриваемой проблематики. 

Формирование  таких  двухмерных  или  даже – при определенных условиях – трехмерных информационных моделей безусловно может быть реализовано на основе интегративных концептов общей теории психотерапии к числу которых в первую очередь относятся идентифицированные в ходе реализации первых этапов Базисной НИП эпистемологические платформы: недифференцированная, диссоциированная, ассоциированная. Второе основное условие — разработка необходимого программного обеспечения и выведение Базисной НИП на более высокий уровень ресурсного обеспечения.

И далее, специальная методология работы с постоянно пополняемым ресурсом Больших данных, помимо собственно компьютерных технологий  будет предусматривать возможность реализации матричного принципа планирования профильных научных исследований. Что на порядок повысит эффективность  сектора научной психотерапии. Разработка таких  технологий именно для сектора психотерапевтической науки и практики — дело будущего                

Итоговое заключение по методу эпистемологического анализа 

Итоговый анализ результатов, полученных с использованием технологии метода эпистемологического анализа, проводится по совокупности информации, полученной по всем компонента такого анализа: генетико - конструктивного; гипотетико - дедуктивного; культурно - исторической реконструкции; семиотико - герменевтического; психотехнического и комплексного анализа (вариант С);  форсайтного исследования, а так же — технологии формирования больших данных (при наличии). Другим обязательным условием является агрегация и структурирование аналитических данных по целям проведения эпистемологического анализа: обоснование  эпистемологических основ   психотерапевтической традиции, науки и практики, прослеживаемой в исторической ретроспективе и перспективе; уточнение  и аргументация сущностного содержания и структуры  предметной сферы психотерапии; выявление всего комплекса обстоятельств, препятствующих выведению профессиональной психотерапии в статус самостоятельного научно-практического направления; определение механизмов форсированного развития психотерапевтической науки и практики в среднесрочной и долгосрочной исторической перспективе. Заключение по каждой из заявляемых целей должно содержать исчерпывающий перечень аргументов, полученных в результате реализации исследовательской программы и заканчиваться четко сформулированным выводом касательно достижения конкретной цели (а так же — выводами по выполнения конкретных задач, если такие задачи выдвигались  по какой-либо из заявляемых целей).

В любом случае следует иметь ввиду, что  выводимое по результатам  проведенного эпистемологического анализа заключение является, в то же время, и полноценным обоснованием статуса профессиональной психотерапии как самостоятельного,  и  состоятельного научно-практического направления. В связи с чем достоверность каждого изложенного здесь вывода должна быть всемерно обоснована. 

Предлагаемые, в связи с проведенным исследованием, программные  мероприятия по форсированному развитию психотерапии (по материалам реализации двух последних компонентов метода эпистемологического анализа) так же могут рассматриваться, как фрагменты актуальной программы развития психотерапевтической науки и практики — региональной, национальной, международной. Отсюда высокие требования к аргументации и оформлению соответствующих позиций итогового заключения.

Разрешающая способность «большого» метода эпистемологического анализа 

Такая разрешающая способность представляет не просто сумму информационных потенциалов всех компонентов-методов, представленных в общей структуре данной методологии, но возможность существенного усиление этого совокупного потенциала за счет синергетического взаимодействия специально подобранных методов. Что, неоднократно подчеркивалось нами в ходе подробного описания каждого такого метода. В любом случае надо понимать. Что речь идет о наиболее высоком и масштабном уровне охватываемого научного горизонта, с возможностью сущностного решения наиболее сложных проблем в секторе наук о психике, а так же — в общем корпусе науки. Завершение разработки программ сверх-сложного моделирования динамики информационных процессов, исследуемых в секторе психотерапии и других наук о психике, вне всякого сомнения будет связано с обеспечением подлинных прорывов в понимании того, что представляет система «объемной реальности» и возможность осмысленного управления темпоральными планами этой грандиозной реальности.   

Отличительные особенности метода эпистемологического анализа

Основные отличия метода эпистемологического анализа  от  других подобных  методов в первую очередь заключаются в том, что по сложности структуры и, в то же время, системности и синергии взаимодействия дифференцированных компонентов,  встроенных в общую структуру, представленный здесь метод эпистемологического анализа не имеет аналогов. Близкие аналитические методы лишь повторяют определенные фрагменты (компоненты) «большой» методологии эпистемологического анализа. При том, что практически каждый встроенный сюда метод был существенным образом модифицирован и обогащен в ходе реализации предварительных  этапов Базисной НИП. Данный «большой» метод в полной мере учитывает специфику сложнейшей  предметной сферы, научное исследование которой до настоящего времени встречает серьезные трудности. Вместе с тем, разработанная методология эпистемологического анализа как раз и проясняет способы сущностного решения этих трудностей и, соответственно, перспективы формированного развития психотерапевтической науки и практики. 

Заключение

Таким образом, метод эпистемологического анализа занимает одну из центральных позиций в разделе исследовательской методологии общей теории психотерапии и, безусловно, главную позицию в аргументации дееспособности данной важнейшей теории в целом. 

Вне всякого сомнения, метод эпистемологического анализа является базисным методом в общем секторе наук о психике, продвигающим этот сектор в  авангардный фронт общего корпуса науки. 

Литература

Авенариус Р. О предмете психологии. // М.: 2014. - 88 с.

Азими Х. С. Суфизм. // Спб.: 2016. - 288 с

Андерхилл Э. Мистицизм: Опыт исследования духовного сознания человека. // М.: 2016. 464 с.

Аристотель. Метафизика. – М.: Эксмо, 2006. – 608 с.

Аристотель. Политика. // СПб.: 2015. - 352 с.

Аркун М. Мысль, ищущая обоснованности, и невозможность обоснования. К другой истории исламской мысли. // В кн. История арабо-мусульманской философии: Антология. М.: 2013. - С. 258-261

Бадалян Л. Г., Криворотов В. Ф. Истори. Кризисы. Перспективы: Новый взгляд в прошлое и будущее. // М.: 2019. - 288 с.

Балдок Д. Суфизм. Традиции. Основы. Учение. // М.: 2018. - 240 с.

Бауманн У., Рейнекерт К. Методика исследования клинико-психологических вмешательств / В кн. Пере М., Бауманн У. Клиническая психология и психотерапия // 3-е издание, пер. с нем. – СПб.: Питер, 2012. – Глав 16.- С. 285-300.

Башляр Г. Прикладной рационализм // Г. Башляр. Избранное. Т. 1. Научный рационализм. – М.; СПб.: Университетская книга, 2000. – С. 7-198.

Бейтсон Г. Шаги в направлении экология разума. Избранные статьи по теории эволюции и эпистемологии. // М.: Пресс. 2005. – 248 с.

Бейтсон Г. Разум и природа: Неизбежное единство. // М.: 2016. - 256 с.

Бернард С. Гностицизм. Традиции. Основы. Принципы. // М.: 2016. 224 с.

Бехтель Э. Е., Бехтель А. Э. Контекстуальное опознание. // СПб.: Питер, 2005, 336 с.

Библия гностиков. // Древний Город: 2010. - 580 с.

Болл П. Дао. Традиции. Основы. Путь.// М.: 2017. 224 с.

Ван Дорцен-Смит Э., Смит Д. Является ли психотерапия самостоятельной научной дисциплиной? / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 30-58.

Варга А.Я. Психотерапия – не наука и не искусство // Психотерапия. – 2013. – № 1 (121). – С. 56-58.

Вагнер Э. Психотерапия как наука, отличная от медицины / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 249-281.

Васильев Л. С. История религий Востока: Учебное пособие для студентов вузов. // М.: 1988. - 416 с.

Вера и нравственность как основа воспитания. Дух самопознания в образовании (по трудам Хазрата Инноята Хана). // М.: 2012. - 192 с.

Владимиров Ю. С. Природа пространства и времени: Антология идей. // М.: 2019. - 400 с.

Воронков Ю. С.,  Медведь А. Н., Уманская Ж. В. История и методология науки: учебник для бакалавриата и магистратуры. //М.: 2016. - 489 с.

Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса // Собр. соч. в 6 томах. Т. 1. – М.: Педагогика, 1982. – С. 291-436.

Гадамер Х.-Г. Истина и метод: основы философской герменевтики. // М.: 1988. - 704 с.

Геродот. История. // СПб.: 2015. - 768 с.

Глазунов О. И. Лингвистика в контексте естественно-научной парадигмы познания: Фундаментальные физические теории в приложении к языку и мышлению. // М.: 2018. - 400 с.

Гриншпун И. Б. История психотерапии. Лекция 1. Введение в историю психотерапии // Консультативная психология и психотерапия. 2015. Том 23. № 2. С. 175–207.

Гриншпун И. Б. История психотерапии. Лекция 2. Предыстория психотерапии (часть I)  // Консультативная психология и психотерапия. 2015. Том 23. № 3. С. 161–182. 

Гриншпун И. Б. История психотерапии. Лекция 2. Предыстория психотерапии (Часть II) // Консультативная психология и психотерапия. 2016. Том 24. № 1. С. 151–168.

Гриншпун И. Б. История психотерапии. Лекция 2. Предыстория психотерапии (Часть III) // Консультативная психология и психотерапия. 2016. Том 24. № 2. С. 115–131.

Грот Н. Я. О душе в связи с современными учениями о силе: Опыт философского построения. Понятие души и психической энергии в психологии. // М.: 2016. - 176 с.

Гуили Р. Э. Энциклопедия магии и алхимии.// Спб.: 2013. - 608 с.

Гуттерер Р. Критические перспективы психотерапевтических исследований и практики / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 156-182.

Датлер В., Фельт У. Психотерапия – самостоятельная дисциплина? / В кн. Психотерапия новая наука о человека. – М.: Академический проект, 1999. – С. 58-90.

Дильтей В. Собрание сочинений в 6 т. Т. 1: Введение в науки о духе // М.:  2000.  -  С.270-730.

Дильтей В. Собрание сочинений в 6 т. Т. 3: Построение исторического мира в науках о духе. // М.: 2004. - 419 с.

Долинская Б. Плацебо. Почему действует то, что не действует? // Х.: 2015. - 148 с.

Жане П. Мораль и политика на Древнем Востоке: Брахманизм, буддизм, зороастризм, конфуцианство. М.: 2019. - 106 с.

Ждан А.Н. К теоретическим проблемам общей психологии // Вопр. психол. – 2006. – № 6. – С. 137-142.

Загидуллин Ж. К. Эпистемологический анализ психологии как науки. // Современные проблемы науки и образования. – 2012. – № 6.

Зелигман К. История магии и оккультизма. // М.: 2009. - 480 с.

Зотов А.Ф. Эпистемологический разрыв // в Энциклопедии эпистемологии и философии науки. – М.: Канон, 2009. – 1160 с.

Зыкова И. В. Культура как информационная система: Духовное, ментальное, материально-знаковое. // М.: 2016. - 368 с.

Иванюшкин А. Я. Биомедицинская этика. Учебник для факультетов высшего сестринского образования, медицинских колледжей и училищ. // М: 2010. - 270 с.

Ивин А. А. Философское исследование науки: монография. // Москва.: 2017. - 544 с.

Идель М. Каббала: новые перспективы. // М.: 2010. - 461 с.

Идрис Щах. Суфизм. // М.: 1994. - 446 с

Ильин В. В. Теория познания: эпистемология. Изд. 2-е, испр. // М.: 2011. - 136 с.

История частной жизни: под общей ред. Ф. Арьеса и Ж. Дюби. Т. 1: От Римской империи до начала втрого тысячелетия; под ред. П. Вейна. // П. Вейн, П. Браун, И. Тебер, М. Руш, Э. Патлажан. - М.: 2018. - 800 с.

Йейтс Ф. А. Джордано Бруно и герметическая традиция. – М., 2018. – 520 с.

Йонас Г. Гностицизм (гностическая религия). – М.: изд. «Лань», 1998. – 410 с.

Канке В. А. Методология научного познания: учебник для магистров.// М.: 2013. - 255 с.

Каннабих Ю. В. История психитарии. // М.: 1994. - 528 с.

Канторович Я. А. Средневековые процессы о ведьмах. // М.: 2020. - 232 с.

Капица С. П., Курдюмов С. П., Малинецкий Г. Г. Синергетика и прогнозы будущего. Кн. 1: Самоорганизация. История. // М.: 2020. - 152 с.

Катков А.Л. Эпистемологический анализ наук о психике: истоки и перспективы преодоления системного кризиса // Вопросы ментальной медицины и экологии. - Москва - Павлодар, 2016. - Т. XXII, № 3. - С. 62-63. 

Киттредж Дж. Л. Колдовство в средние века: Подлинная история магии. // Спб.: 2009. - 432 с.

Клайн Э. Х. 1177 год до н.э. // М.: 2018. - 320 с.

Кольцова В. А. История психологии. Проблема методологии. – М.: «Институт психологии РАН», 2008. – 510 с.

Корнелий Тацит. Анналы. Малые произведения. ТII. История. // М.: 1993. - 539 с.

Косоногов В. Зеркальные нейроны: краткий научный обзор. // Ростов-на-Дону, 2009. - 24 с.

Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. // М.: 2018. - 472 с.

Кузнецов Б. Г. Этюды о меганауке. Изд. 2-е. // М.: 2010. - 136 с.

Кузнецов Б. Г. Эволюция картины мира. // М.: 2016. - 352 с.

Кузнецов В. Г. Герменевтика и гуманитарное познание. // М.: 1991. - 192 с.

Кукарцева М. А. Историзм. // в Энциклопедии эпистемологии и философии науки. – М.: Канон, 2009. – С. 331-332

Кун Т. С. Структура научных революций. – Б.: 1998. – 296 с.

Кураев В. И Эпистемология (теория познания, гносеология). / В кн. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. – М.: КАНОН: 2009. – С. 1160-1166.

Лайтман М. Зоар. // М.: 2003. - 704 с.

Лайтман М, Кэнрайт К. Каббала. // М.: 2011. - 299 с.

Лакатос И. Методология исследовательских программ // Пер. с англ. – М.: Издательство АСТ, 2003. – 380 с.

Лама Анагарика Говинда. Основа тибетского мистицизма: согласно эзотерическому учению великой мантры Ом Мани Падма Хум. // М.: 2012. 320 с.

Ларше Ж.-К. Исцеление психических болезней: Опыт христианского Востока первых веков. // М.: 2011. - 224 с

Латынина Ю. Христос с тысячью лиц. // Москва: Эксмо, 2019. - 576 с.

Лебедев С. А. Философия науки. Словарь основных терминов. 2-е изд. – М.: Академический Проект, 2006. – 320 с. 

Леви Э. История магии. Обрады, ритуалы и таинства. // М.: 2008. - 383 с.

Лекторский В. А. Эпистемология классическая и неклассическая. Изд. 3-е. // М.: 2009. 254 с.

Леманн А. Иллюстрированная история суеверий и волшебства от древности до наших дней. // К.: 1993. - 399 с.

Ливий Т. Римская история от основания города. Полное издание в одном томе. // М.: 2017. - 1290 с.

Логвинов В. В. Открытия и достижения науки и техники за последние 570 лет. Летопись: 1440-2010. Свыше 12000 событий. М.: 2015. - 864 с.

Лызлов А. В. Психология до «психологии». От античности до нашего времени. // М: 2018. - 288 с.

Люк Х. Е. История психологии. Течения, школы, пути развития. // М.: 2012. - 272 с.

Мазилов В.А. Методологические проблемы психологии в начале XXI века // Психологический журнал. – 2006. – Т. 27, № 1. – С. 23-34.

Майер-Шебергер В. Кукьет К. Большие данные. Революция, которая изменит то, как мы живем, работаем и мыслим. // М.:  - 2013. - 240 с.

Макаров В.В. Психотерапия: наука, искусство, ремесло // Ж. Психотерапия. – 2013. – № 1. – С. 2-4.

Малиновский Б. Магия, наука и религия. // М.: 2015. - 289 с.

Мангейм. К. Структурный анализ эпистемологии // Дисс. Докторская.,  1922. 

Марц. Н. Уоррен Д. Большие данные: принципы и практика построения масштабируемых систем обработки данных в реальном времени. // М.: - 2017. - 368 с.

Марциновская Т. Д., Юревич А. В. История психологии: Учебник для вузов. Изд. 2-е испр. и доп. – М.: Академический Проект, 2011. – 521 с.

Маршакова-Шайкевич И.В. Картографирование науки // В кн. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. – М.: Канон, 2009. – С. 348-350.

Масперо А. Даосизм. // СПб.: Наука, 2007. - 294 с.

Менье Л. История медицины: С приложением очерка истории русской медицины. // М.: 2017. - 328 с.

Меркулов И. П. Гипотетико-дедуктивный метод. / В кн. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. – М.: КАНОН: 2009. – С. 155-156.

Мифология Века НТР: утопия, мифы, надежды и реальность новейших направлений науки. От Франкенштейна и эликсира бессмертия до «биокиборгов» и «постчеловека». // под. Ред. Г. Л. Белкина, М. И Фролова. М. : 2020. - 448 с.

Найдыш В. М. Наука древнейших цивилизаций. Философский анализ. / - М, 2012. - 576 с.

Найсер У. Познание и реальность. // М.: 1981. - 230 с.

Найт Г. Практическое руководство по каббалистическому символизму. // М.: 2015. - 576 с.

Нестор-летописец. Повести временных лет. // Медиагрупп.: 2015. - 304 с.

Никоненко С. В. Эпистемологический поворот. / В кн. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. – М.: КАНОН: 2009. – С. 1159-1160.

Новиков А. С. Философия научного поиска. // М.: 2009. - 336 с.

Папюс. Каббала (или наука о Боге, Вселенной и Человеке). // Н. Новгород: 2013. - 224 с.

Паттерсон С., Уоткинс Э. Теории психотерапии // 5 издание. – СПб.: Питер, 2003. – 543 с.

Пиковер К. Ведикая медицина. От знахарей до роботов — хирургов. 250 основных вех в истории медицины. // м.: 2015. - 547 с.

Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Полное издание в одном томе. // М.: 2017. - 1263 с

Поляков С. Э. Феноменология психических репрезентаций. – «Питер», 2011. – 680 с.

Притц А., Тойфельхарт Х. Психотерапия – наука о субъективном // В кн. Психотерапия: Новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 10-30.

Протеро С. Восемь религий, которые правят миром: все об их соперничестве, сходстве и различиях. // Москва: 2019. - 400 с. 

Прохазка Дж., Норкросс Дж. Системы психотерапии // 6-е международное издание. – М.: «Олма-пресс», 2005. – 383 с. 

Рейтер Л., Штайнер Э. Психотерапия и наука. Наблюдение за одной профессией / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 182-234.

Ринчендуб Б. История буддизма (Индия и Тибет). // СПб.: 1999. - 336 с.

Робинсон Д. Н. Интеллектуальная история психологии. – М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2005. – 568 с. 

Розин В. М. Методология: становление и современное состояние. Учебное пособие. // М.: 2005. - 414 с.

Розин В. М. История и философия науки. / - М. : 2018. - 414 с.

Розин В. М. Эзотерический мир: Семантика сакрального текста. // М.: 2020. - 318 с.

Ромек Е.А. Психотерапия: рождение науки и профессии / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 27-46.

Рузавин Г. И. Методология научного исследования: Учебное пособие для вузов. // М.: 1999. - 317 с.

Сарычев С. В. История психологии в таблицах и схемах. // Ростов н/Д: Феникс, 2010. - 486 с.

Сафронов А.Г. Психопрактики в мистических традициях от архаики до современности. – Харьков, 2008. – 288 с.

Симонов П. В. Происхождение духовности. // М.: Наука, 1089. - 352 с.

Степин В. С. Генетически-конструктивный метод. / В кн. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. – М.: КАНОН: 2009. – С. 140-141.

Степин В. С., Сточик А. М., Затравкин С. Н., История и философия медицины. Научные революции XVII - XIX веков. // М.: 2017. - 236 с.

Тойнби А. Дж. Исследование истории: Возикновение, рост, и распад цивилизаций. // М.: 2012. - 670 с.

Тукаев Р.Д. Оценка эффективности психотерапии с позиции медицины, основанной на доказательствах. // Социальная и клиническая психиатрия. – 2004. – № 1. – С. 87-96.

Тэйлор Э. Б. Первобытная культура. // М: 1989. - 573 с.

Уолш Р. Основания духовности. // М.: 2000. - 320 с.

Уэйт А. Э. Каббала. // М.: 2010. - 703 с.

Уэйт А.Э. Церемониальная магия. // Н. Новгород, 2014. – 408 с.

Фейербенд П. Против метода. Очерк анархисткой теории познания. // М.: 2007. - 413 с.

Фейербенд П. Прощай, разум. // М: 2010. - 477 с.

Философия истории. Антология. // под ред. Ю. А. Кимлева. - М.: 1995. - 351 с.

Философия языка. // Ред.-сост. Дж. Серл. М.: 2011. - 208 с.

Фихте И. Г. О понятии наукоучения, или так называемой философии. // В кн.   Фихте И. Г. Сочинения. СПб.  -  2008. - С. 28-72.

Форчун Д. Мистическая Каббала. // «София», 2011. - 352 с.

Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. // М.: 1986. - 703 с.

Фрэзер Д. Д. Фольклор в ветхом завете. // М.: 1990. - 543 с

Фукидид. История. // М.: 2012. - 557 с.

Фуко М. Археология знания // Пер. с фр. – СПб.: изд. центр «Гуманитарная академия», 2012. – 415 с.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – М., «Прогресс», 1977. – 422 с

Хайдеггер М. Что зовется мышлением? // Пер. с нем. – М.: Академический проект, 2007. – 351 с.

Хайдеггер М. Бытие и время. //М.: Академический проект, 2011. - 460 с.

Хаксли О. Вечная философия. // М.: 2010. - 384 с.

Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметической, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Интерпретация Секретных учений,скрытых за ритуалами, аллегориями и мистериями всех времен. // СПб. : 1994. - 792 с.

Хусаинова Н.Ю. Проблема научности психотерапии // Психотерапия. – 2013. – № 1 (121). – С. 65-68.

Чертон Т. Гностическая философия от древней Персии до наших дней. – М.: Рипол классик, 2008. – 462 с.

Чхандогья упанишада. Третья часть. // /В кн. Упанишады. М.: 2003. - С.302-314.

Шейнман-Топштейн С. Я. Платон и ведийская философия. // М.: 2010. - 200с.

Штайнлехнер М. Психотерапия на пути к науке методической рефлексии субъективных расстройств в рамках социального жизненного мира / В кн. Психотерапия новая наука о человеке. – М.: Академический проект, 1999. – С. 142-156.

Элиаде М. Ностальгия по истокам. // ИОИ: 2012. - 272 с.

Элленбергер Г. Ф. Открытие бессознательного — 2. История и эволюция динамической психиатрии. Психотерапевтические системы конца XIX первой половины XX века. // М.: Академический проект., 2018. - 617 с.

Юревич А.В. Системный кризис психологии // Вопросы психологии. – 1999. – № 2. – С. 3-12.

Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии // Вопросы психологии. – 2001. – № 5. – С. 3-17.

Юревич А.В. Естественнонаучная и гуманитарная парадигмы в психологии, или Раскачанный маятник // Вопросы психологии. – 2005. – № 2. – С. 147-151.

Юревич А.В. Предисловие: Социальные и когнитивные источники парадокса // Образ российской психологии в регионах страны и в мире: Материалы форума. – М.: ИП РАН, 2006. – С. 11-12; 45-49.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: 1991. - 527 с.

Lambert M.J., Bergin А.Е. The effectiveness of psychotherapy / In A.E. Bergin, S.L. Garfield (Eds) // Handbook of psychotherapy and behavior change. – New York. Wiley, 1994. – Р. 143-189.Price D. de Solla. Foreword. Essays of an information scientists // Philadelphia. – 1980. – Vol. 3. – P. 5-9.

Russee R., Orlinsky D. Psychotherapy research in historical perspective // Archives of General Psychotherapy. – 1996. – Vol. 53, № 8. – P. 81-118.